Только постоянное духовное общение с мужем, которое я так ценила в блаженные недели, предшествовавшие нашей свадьбе, – думала я, – и которое так украсило нашу московскую жизнь, может создать ту крепкую и дружную семью, о которой мы мечтали с Федором Михайловичем. Чтобы спасти нашу любовь, необходимо хоть на два-три месяца уединиться и мне успокоиться от пережитых волнений и неприятностей. Я глубоко убеждена, что тогда мы с мужем сойдемся на всю жизнь и никто нас более не разлучит. Но откуда взять денег на эту столь необходимую нам обоим поездку? – раздумывала я, и вдруг одна мысль промелькнула у меня в голове: «А что, не пожертвовать ли мне ради поездки всем своим приданым и таким образом спасти свое счастье?»
Мысль эта мало-помалу овладела мною, хотя исполнение ее и представляло некоторые трудности. Прежде всего мне самой очень нелегко было решиться на эту жертву. Я уже говорила, что, несмотря на мои двадцать лет, я была во многом ребенок, а в юности вещи – обстановка, наряды – имеют большое значение. Мне чрезвычайно нравился мой рояль, мои прелестные столики и этажерки, все мое красивое, так недавно заведенное хозяйство. Жаль было его лишиться, рискуя не получить никогда обратно.
Боялась я также недовольства моей матери. Выйдя так недавно замуж, я все еще находилась под ее влиянием и страшилась ее огорчить. Часть моего приданого была куплена на ее деньги. «Что, – думала я, – если мама обвинит моего мужа в излишнем пристрастии к своим родным и усомнится в его любви ко мне? Как будет страдать она, счастье своих детей всегда ставившая выше своего личного!»
В таких колебаниях и сомнениях я провела бессонную ночь. В пять часов зазвонили к заутрене, и я решила пойти помолиться в церковь Вознесения, что находилась напротив нашего дома.
Богослужение, как и всегда, подействовало на меня умилительно: я горячо молилась, плакала и вышла из церкви с укрепившимся во мне решением. Из церкви, не заходя домой, я отправилась к моей матери. Приезд мой в такой ранний час, да еще с заплаканными глазами, испугал бедную маму. Из всех близких лишь она одна знала неудачи моей семейной жизни. Она часто журила меня за неуменье поставить Павла Александровича в почтительные к себе отношения и изменить окружающую меня обстановку. Возмущалась она также тем, что я, всегда прежде занятая и находившая в труде нравственное удовлетворение, теперь целыми днями ничего не делала, а только занимала и угощала неинтересных для меня гостей. Она была шведка, смотрела на жизнь западным, более культурным взглядом и боялась, что добрые навыки, вложенные воспитанием, исчезнут благодаря нашей русской беспорядочно-гостеприимной жизни. Понимая, что у меня не хватает ни силы, ни житейского такта, чтобы ввести все в должные границы, мама очень рассчитывала на нашу заграничную поездку. Она предполагала осенью, после нашего возвращения, предложить Федору Михайловичу поселиться в ее доме. Мы имели бы хорошую даровую квартиру, да и родственники, ввиду дальнего расстояния, не стали бы посещать нас ежедневно. Павел Александрович тоже не захотел бы жить «в глуши», как он презрительно называл нашу местность, и, конечно, остался бы у Эмилии Федоровны. Таким образом, наш разъезд с Павлом Александровичем не имел бы вида семейного разлада, а случился бы по его собственному желанию.
Узнав, что наша заграничная поездка расстроилась и мне предстоит провести лето на общей даче с Достоевскими, моя мать испугалась. Она знала мой независимый характер и молодую неуступчивость и боялась, что я не выдержу, и произойдет семейная катастрофа.
Мой план – заложить все мои вещи – она, к великой моей радости, тотчас же одобрила. На мой вопрос, не жаль ли ей данного мне приданого, мама ответила:
– Конечно, жаль, но что же делать, раз твое счастье в опасности? Вы с Федором Михайловичем такие разные люди, что если не сойдетесь, как должно, теперь, то уж, конечно, не сойдетесь никогда. Необходимо только уезжать как можно скорее, до праздников, пока не явилось новых осложнений.
– Однако успеем ли мы до праздников заложить вещи и получить деньги? – спрашивала я.
К счастью, моя мать знала одного из директоров компании «Громоздких движимостей» и обещала немедленно поехать к нему и попросить завтра прислать оценщика. Срок нашей квартиры был до 1 мая, и мебель можно было перевезти в склады. Вырученные за залог деньги мама бралась передать родственникам Федора Михайловича, сколько он назначит каждому. Что до золотых и серебряных вещей, выигрышных билетов и шуб, то их можно было успеть заложить до нашего отъезда.
Радостная поехала я домой и поспела раньше, чем встал Федор Михайлович. Павел Александрович, очень заинтересованный, куда я уезжала на целое утро, тотчас пришел в столовую, где я готовила кофе для мужа, и, по обыкновению, принялся язвить.
– Мне очень приятно констатировать, что вы так богомольны, Анна Григорьевна, – начал он, – что отстаиваете не только заутреню, но и обедню, как я узнал от Федосьи.
– Да, я была в церкви, – отвечала я.
– Но почему вы так сегодня задумчивы? Позвольте узнать, в каких заграничных курортах витает ваше пылкое воображение?
– Ведь вы знаете, что мы за границу не едем.
– Что я вам говорил? Вы теперь на опыте убедились, что я сумею поставить на своем и не допущу поездки за границу!
– Ну, да, знаю, знаю! Что об этом говорить? – отвечала я, не желая заводить спора, хотя в душе была страшно возмущена его дерзостью.
Портрет Ф. М. Достоевского в полный рост. Фотограф М. Б. Тулинов. 1861 г.
Предстояла большая задача уговорить Федора Михайловича согласиться на придуманный мною план. Говорить с ним дома было нельзя: каждую минуту мог кто-нибудь помешать, да и Павел Александрович упорно сидел дома, выжидая прихода молодых Достоевских, наших обычных утренних гостей. К счастью, мужу необходимо было съездить по какому-то делу. Я вызвалась проводить его до ближайшей аптеки. Выйдя из дому, я предложила Федору Михайловичу зайти в часовню Вознесенской церкви. Мы вместе помолились перед образом Богородицы, а затем пошли по Вознесенскому проспекту и по набережной Мойки. Я была очень взволнована и не знала, с чего начать разговор. Федор Михайлович помог мне. Заметив мое оживление, он сказал:
– Как я рад, Аня, что ты благодушно приняла отмену заграничной поездки, о которой мы оба так мечтали!
– Но она может состояться, если ты согласишься на план, который я тебе предложу, – отвечала я и немедленно принялась его излагать. Как и следовало ожидать, муж тотчас отверг мой план, не желая, чтобы я жертвовала своими вещами. Мы заспорили и, не замечая дороги, зашли (все по набережной Мойки) в совсем необитаемую и не виданную мною часть города. Во второй раз в течение нашей брачной жизни я призналась мужу, что мне тяжело живется, и умоляла Федора Михайловича дать мне хоть два-три месяца спокойной и счастливой жизни. Я уверяла, что при теперешних обстоятельствах мы не только не станем друзьями, как прежде мечтали, но, может быть, разойдемся навеки. Я умоляла мужа спасти нашу любовь, наше счастье и, не выдержав, так разрыдалась, что бедный Федор Михайлович совсем потерялся и не знал, что со мной делать. Он поспешил на все согласиться. Я так обрадовалась, что, невзирая на прохожих (в той местности немногочисленных), расцеловала мужа. Тут же, не теряя времени, я предложила Федору Михайловичу отправиться в канцелярию генерал-губернатора узнать, когда можно получить заграничный паспорт. С этим паспортом у мужа всегда были осложнения. Как бывший политический преступник Федор Михайлович состоял под надзором полиции, и ему, кроме обычных формальностей, необходимо было предварительное разрешение военного генерал-губернатора. В канцелярии знакомый мужу чиновник, большой почитатель его таланта, предложил Федору Михайловичу написать тут же просьбу и обещал доложить ее завтра же начальству. Паспорт он обещал приготовить к пятнице. Помню, как бесконечно счастлива была я в этот день! Даже нелепые приставания Павла Александровича не сердили меня: я знала, что им скоро придет конец. Про наш отъезд мы в этот день никому не говорили, кроме мамы, которая приехала вечером и увезла с собою золотые вещи, серебро и выигрышные билеты, чтобы завтра же их заложить. На другой день, в среду, к нам приехал оценщик компании и определил сумму, которую мы могли получить за мебель. В тот же день, вечером, когда к обеду собрались у нас почти все родные, Федор Михайлович объявил, что мы послезавтра уезжаем за границу.
