Искренняя радость при мысли, что наконец-то Россия поняла и оценила высокое значение гениального Пушкина и воздвигла ему в «сердце России», Москве, памятник; радостное сознание того, что он, с юных лет восторженный почитатель великого народного поэта, имел возможность своей речью воздать ему дань своего поклонения; наконец, упоение от восторженных, относившихся к его личному дарованию, оваций публики, – все соединилось для того, чтобы создать для Федора Михайловича, как он выразился, «минуты величайшего счастья». Рассказывая мне о своих тогдашних впечатлениях, Федор Михайлович имел вдохновенный вид, как бы вновь переживая эти незабываемые минуты.
Рассказывал мне Федор Михайлович и о том, что на следующее утро к нему приехал лучший тогдашний московский фотограф, художник Панов, и упросил Федора Михайловича дать ему возможность снять с него портрет. Так как муж мой торопился уехать из Москвы, то, не теряя времени, отправился с Пановым в его фотографию. Впечатления вчерашних знаменательных для Федора Михайловича событий живо отпечатлелись на сделанной художником фотографии, и я считаю этот снимок художника Панова наиболее удавшимся из многочисленных, но всегда различных (благодаря изменчивости настроения) портретов Федора Михайловича. На этом портрете я узнала то выражение, которое видала много раз на лице Федора Михайловича в переживаемые им минуты сердечной радости и счастья.
Но прошло дней десять, и настроение Федора Михайловича резко изменилось; виною этого были отзывы газет, которые он ежедневно просматривал в читальне минеральных вод. На Федора Михайловича обрушилась целая лавина газетных и журнальных обвинений, опровержений, клевет и даже ругательств. Те представители литературы, которые с таким восторгом прослушали его Пушкинскую речь и были ею поражены до того, что горячо аплодировали чтецу и шли пожать ему руку, – вдруг как бы опомнились, пришли в себя от постигшего их гипноза и начали бранить речь и унижать ее автора. Когда читаешь тогдашние рецензии на Пушкинскую речь, то приходишь в негодование от той бесцеремонности и наглости, с которой относились к Федору Михайловичу писавшие, забывая, что в своих статьях они унижают человека, обладающего громадным талантом, работающего на избранном поприще тридцать пять лет и заслужившего уважение и любовь многих десятков тысяч русских читателей
[210].
Надо сказать, что эти недостойные нападки чрезвычайно огорчали и оскорбляли Федора Михайловича, и он был ими так расстроен, что предчувствуемые мною два приступа эпилепсии не замедлили случиться и отуманили на целые две недели голову Федора Михайловича. В письме к Ор. Ф. Миллеру от 26 августа 1880 года Федор Михайлович писал:
«За мое же слово в Москве – видите, как мне досталось от нашей прессы почти сплошь: точно я совершил воровство, мошенничество или подлог в каком-нибудь банке. Даже Юханцев
[211] не был облит такими помоями, как я».
Да, много, слишком много тяжелого пришлось Федору Михайловичу вынести от своей литературной братии!
Федор Михайлович, однако, не счел себя побежденным и, не имея возможности ответить на все нападки, решил возразить лицу, которого мог считать достойным себя соперником в литературном споре, именно профессору С.-Петербургского университета А. Д. Градовскому на его статью «Мечты и действительность» (Голос. 1880. № 174). Ответ свой Федор Михайлович поместил в единственном номере «Дневника писателя» за 1880 год вместе со своею Пушкинскою речью, которая первоначально была помещена в «Московских ведомостях» и усиленно спрашивалась публикою. Для издания этого номера мне пришлось поехать на три дня в столицу. «Дневник» со статьей «Пушкин» и отповедью Градовскому имел колоссальный успех, и шесть тысяч экземпляров были распроданы еще при мне, так что мне пришлось заказать второе издание этого номера уже в большем количестве, и оно тоже все было раскуплено осенью.
Написав ответ своим критикам, Федор Михайлович несколько успокоился и принялся за окончание романа «Братья Карамазовы». Оставалось написать всю четвертую часть романа, около двадцати печатных листов, и необходимо было закончить его до октября, так как мы предполагали напечатать роман в отдельном издании. Ради удобства работы мы остались в Старой Руссе до конца сентября, о чем, впрочем, и не пришлось сожалеть, так как осень была прекрасная.
По возвращении нашем в Петербург Федору Михайловичу пришлось читать на нескольких литературных вечерах. Тогдашний председатель Литературного фонда В. П. Гаевский, бывший на Пушкинском празднестве и слышавший, как на одном вечернем чтении Федор Михайлович читал стихотворение Пушкина «Пророк», уговорил Федора Михайловича прочесть его на литературном вечере в пользу фонда, в день лицейского праздника, 19 октября. Чтение это было настоящим триумфом для Федора Михайловича: казалось, стены городского Кредитного общества дрожали от рукоплесканий, когда Федор Михайлович окончил «Пророка». Надо признать, что это было поистине высокохудожественное чтение, оставившее в слушателях неизгладимое впечатление. Мне случалось встречать людей, которые по прошествии двух десятков лет помнили, как поразительно хорошо удавалось прочесть Федору Михайловичу это талантливое стихотворение. Почти на всех последовавших в 1880 году чтениях публика непременно требовала, чтобы Федор Михайлович прочел «Пророка».
Успех литературного чтения 19 октября 1880 года главным образом благодаря участию Федора Михайловича был настолько велик, что председатель Литературного фонда решил повторить то же самое чтение через неделю, 26 октября. На этот раз овации, сделанные Федору Михайловичу, достигли своего апогея: публика аплодировала, вызывала Федора Михайловича, кричала браво и упросила его прочесть «Пророка» вторично, а затем ожидала его на лестнице и с аплодисментами проводила его до подъезда. На этот раз энтузиазм был колоссальный, и Федор Михайлович был глубоко тронут таким могучим проявлением восторга нашей довольно холодной публики.
Литературный фонд устроил литературный вечер 21 ноября 1880 года
[212], тоже с участием Федора Михайловича. Затем последовали чтения Федора Михайловича в пользу студентов С.-Петербургского университета 30 ноября, в пользу (Общества вспомоществования студентам Петербургского университета) 14 декабря и, наконец, в пользу приюта св. Ксении в доме графини Менгден – 22 декабря. На последнем чтении, в антракте, Федор Михайлович был приглашен во внутренние комнаты, по желанию императрицы Марии Федоровны, которая благодарила Федора Михайловича за его участие в чтении и долго с ним беседовала.
Участие в литературных чтениях чрезвычайно интересовало Федора Михайловича, а те шумные овации, которыми сопровождались чтения, были ему дороги и приятны, но, к сожалению, очень его волновали и отнимали много сил, которых у него было так мало.
