Вернулась Сильвия. Веселая, жизнерадостная, разве что запыхавшаяся от быстрой ходьбы.
– Уф, – выдохнула она, сбрасывая с себя промокшую шаль. – Нам с малышкой пришлось укрыться от дождя, ведь жуть как лило! А ей, смотрите, все нипочем. Все такая же красавица, да благословит ее Господь.
Эстер скорей принялась выражать свое восхищение девочкой, чтобы удержать Белл от гневной отповеди, которую та готовилась дать ни о чем не подозревающей Сильвии. Но все напрасно.
– Филипп жалуется на тебя, Сильви. – Белл отчитывала дочь так же, как наставляла ее, когда та была ребенком – выражала свое недовольство больше суровым тоном и взглядом, нежели словами. – Не помню на что именно, но он говорит, что ты постоянно обходишь его вниманием. Так нельзя, моя девочка, так нельзя. Женщина должна… голова очень устала… одно могу сказать: это недопустимо.
– Филипп жаловался на меня, да еще маме! – воскликнула Сильвия, едва не плача: до того она была рассержена и удручена.
– Нет! – возразила Эстер. – Твоя мама немного не так поняла. Он был раздосадован тем, что вовремя не подали чай.
Сильвия больше не сказала ни слова, но румянец на ее щеках угас, она снова нахмурилась, снимая с малышки уличную одежду. Эстер топталась рядом, желая успокоить ее и умиротворить. С сочувствием глядя на Сильвию, она заметила, что на плащ девочки капают слезы. Эстер поняла, что не сможет вернуться в магазин, где ее ждали Филипп с Кулсоном, пока не утешит ее. Она налила в чашку чаю, подошла к Сильвии и, опустившись на колени рядом с ней, шепотом посоветовала:
– Отнеси это ему на склад. Все образуется между вами, как только он возьмет чашку из твоих рук.
Сильвия подняла глаза на Эстер, и та увидела, что она горько плачет. Опасаясь еще больше растревожить мать, Сильвия также шепотом отвечала ей:
– Я переживаю лишь за то, что он плохо отозвался обо мне перед мамой. Ведь я стараюсь, изо всех сил стараюсь быть ему хорошей женой, а это так выматывает, Эстер, ты даже представить себе не можешь. И я вернулась бы домой к чаю, если б не боялась, что малышка промокнет, когда мы были на берегу. Мы спрятались от дождя под скалой. В этот унылый дом и так тяжело возвращаться, а тут еще и мама, оказывается, настроена против меня.
– Будь умницей, отнеси ему чай. Поверь, он будет рад. На его месте любой мужчина возмутился бы: он приходит домой усталый, с мыслями о жене, надеется, что она его приободрит, а ее нет дома, и он понятия не имеет, зачем и куда ее понесло.
– Я рада, что у меня есть ребенок, – сказала Сильвия. – Если б не дочка, лучше б я вообще не выходила замуж. Да, я жалею об этом!
– Не болтай зря! – урезонила ее Эстер, с негодованием поднимаясь с колен. – Это грех. Знала бы ты, как многие другие живут! Но хватит об этом, уже ничего не изменишь. Иди отнеси ему чай. Нехорошо, что он все это время голодный сидит.
Голос Эстер зазвучал громче просто потому, что она поменяла положение. Слово «голодный» достигло ушей миссис Робсон, которая вязала, сидя у камина.
– Голодный? Он сказал, что тебе все равно, сыт он или голоден. Дочка! Нельзя так. Иди сейчас же отнеси ему чай.
Сильвия, кормившая дочку, встала и передала ее Нэнси. Та, закончив со стиркой, пришла, чтобы снова приступить к своим обязанностям – уложить малышку спать. Сильвия с любовью поцеловала девочку, печально вздохнула от переполнявшей ее нежности. Потом взяла у Эстер чашку с чаем и с вызовом ей заявила:
– Я отнесу ему чай, потому что мама так велела, а я не хочу ее огорчать. – Затем, обращаясь к матери, громче добавила: – Мама, чай я ему отнесу, но задержалась я не специально.
Сильвия отправилась к мужу с миротворческой миссией, но отнюдь не в миротворческом настроении. Эстер последовала за ней к складскому помещению, но старалась идти помедленней, решив, что своим присутствием помешает супругам достигнуть взаимопонимания. Сильвия протянула Филиппу чашку чая и тарелку с хлебом и сливочным маслом, но избегала встречаться с ним взглядом и ни слова не произнесла в свое оправдание – ничего не объяснила, не выразила сожаления. Если б она заговорила, пусть даже сердито, Филипп вздохнул бы с облегчением: даже злые слова были предпочтительнее ее молчания. Ему хотелось вызвать жену на разговор, но он не знал, как начать.
– Ты опять гуляла у моря! – заметил он. Она ему не ответила. – Не понимаю, что тебя туда постоянно влечет. В такую погоду лучше бы к Эсдейлу сходила, все место не столь открытое. Застудишь ведь ребенка в один прекрасный день.
Сильвия посмотрела на мужа, губы ее зашевелились, словно она намеревалась что-то сказать. И как же он жаждал этого. Тогда они поругались бы, а потом помирились, и он, нежно целуя ее по завершении ссоры, шепотом извинился бы за все свои опрометчивые упреки и беспочвенные придирки. Но она упорно молчала из страха обнаружить слишком много страсти, слишком много чувств. И, лишь уходя, бросила напоследок:
– Филипп, маме недолго осталось жить. Не надо ее огорчать, придираясь ко мне в ее присутствии, настраивая ее против меня. Наш брак – большая ошибка, но перед несчастной старой вдовой давай будем вести себя как счастливые супруги.
– Сильви! Сильви! – закричал он ей вслед.
Она, конечно, слышала, но не обернулась. Он кинулся за ней, схватил за руку – довольно грубо. Своей спокойной речью, вероятно, выразившей ее давно сформировавшуюся убежденность, Сильвия ранила его до глубины души.
– Сильви! Что ты имела в виду? – требовательно, почти с яростью в голосе, спросил он. – Отвечай! Не молчи!
Он едва не тряс ее. Она испугалась, приняв его исступленность за гнев, хотя эта вспышка была вызвана болью мучительной безответной любви.
– Филипп, отпусти! Мне больно!
В это самое мгновение подошла Эстер, и Филипп, устыдившись своей горячности в присутствии столь безмятежного спокойствия, выпустил руку жены. Она убежала, спряталась в уединении пустой комнаты матери и там залилась слезами, сотрясаясь от надрывного плача, который, как мы инстинктивно догадываемся, сокращает срок нашего пребывания на этой земле, если мы часто доводим себя до таких истерик.
Когда слезы иссякли, обессиленная, какое-то время она лежала на кровати, со страхом ожидая, что вот-вот услышит шаги Филиппа, который ищет ее, чтобы помириться. Но дела удерживали его внизу, и он так и не появился. Зато она услышала, как по лестнице поднимается мама. Белл теперь отходила ко сну между семью и восемью часами вечера, а сегодня решила лечь даже раньше.
Сильвия вскочила на ноги, задвинула шторы, как могла, привела в порядок лицо, приняла невозмутимый вид, чтобы облегчить, смягчить последние часы бодрствования матери. С беспредельным терпением и лаской она помогла ей лечь в постель. Сдержанность, что налагала на нее нежная дочерняя любовь, Сильвии шла на пользу, хотя все это время ей хотелось оказаться в одиночестве и снова разразиться слезами. Когда мать заснула, она проведала дочку. Та тихо посапывала во сне. Потом Сильвия посмотрела на вечернее небо над черепичными крышами домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и ею снова овладело тоскливое желание оказаться под его безоблачным куполом на бескрайних просторах.
