Кинрэйд провел беспокойную ночь, и, когда на следующее утро врач воскликнул, что его состояние ухудшилось, лейтенант сообщил ему, не без доли раздражения, о нерадивости своего слуги, которого он обвинил в тупости, и с жаром посетовал, что сам не может заняться поисками.
Отчасти чтобы успокоить раненого, доктор пообещал поискать Хепберна, во всем следуя настойчивым указаниям Кинрэйда, который просил, чтобы он не полагался на одни лишь легкомысленные слова матросов и проштудировал списки личного состава и судовые журналы.
Доктор тоже принес необнадеживающие новости, которыми он нехотя поделился с лейтенантом.
Принимаясь за поиски, врач не сомневался в успехе и оттого был вдвойне удручен неудачей. Однако он убедил себя, что от боли в ране Кинрэйд пребывал в бредовом состоянии, когда лежал на поле боя, тем более что солнце жарило немилосердно. Некоторые признаки и впрямь указывали на то, что Кинрэйд получил солнечный удар, и доктор не преминул сослаться на это, объясняя пациенту, что больное воображение сыграло с ним злую шутку и он принял незнакомого человека за своего бывшего приятеля.
Кинрэйд досадливо взмахивал руками, слушая вполне обоснованные объяснения врача, которые раздражали его даже больше, нежели тот факт, что Хепберн по-прежнему не обнаружен.
– Никакой он мне не приятель, во время нашей последней встречи я готов был его убить. Он служил приказчиком в одном провинциальном городке Англии. Мы с ним виделись всего несколько раз, но этого вполне достаточно, чтобы я мог узнать его где угодно, даже в форме морского пехотинца и в этом знойном краю.
– Лица, которые человек когда-то видел, особенно в состоянии волнения, нередко всплывают в памяти человека, пребывающего в горячке, – нравоучительно изрек доктор.
Матрос-слуга, к которому вернулось благодушие, когда выяснилось, что не он один потерпел неудачу в поисках, представил свое объяснение:
– А может, это был дух. Не единожды я слышал, как духи спускаются на землю, чтобы спасти жизнь человеку, который нуждается в помощи. У моего отца был дядя, скотовод из западного края. Однажды лунной ночью он ехал по Дартмуру
[124], что в Девоншире, и при себе у него была солидная сумма денег, которые он выручил на ярмарке за своих овец. Деньги в кожаных мешочках лежали под сиденьем двуколки. Дорога была неприятная во всех отношениях – и ухабистая, и опасная. В последнее время на ней часто случались ограбления, а за огромными скалами удобно было прятаться. И вдруг дядя отца почувствовал, что на пустое место рядом с ним кто-то сел. Он поворачивает голову и видит своего брата – брата, который умер двенадцать лет назад, а то и раньше. Он отворачивается от него, смотрит на дорогу, ни слова не говорит, а сам все думает, что бы это значило. Внезапно откуда-то из темноты на освещенную луной дорогу выскакивают два типа. И просто смотрят на повозку, не мешая ей проехать. Отцовский дядя, конечно, давай погонять лошадь, но он услышал, как один сказал другому: «Ба, их же там двое!» Он прибавил ходу и мчался на всех парах, пока не увидел вдалеке огни какого-то города – я запамятовал его название, хотя слышал много раз. И тогда он протяжно выдохнул и повернул голову к брату, чтобы спросить, как ему удалось выбраться из своей могилы на барумском
[125] кладбище, а сиденье пустое, каким оно и было, когда он пускался в путь. И тогда он понял, что это дух пришел ему на помощь, чтобы защитить от двух разбойников, которые собирались его ограбить и, скорей всего, убить.
На протяжении всего этого рассказа Кинрэйд молчал. Но когда матрос в заключение уверенно заявил: «Думаю, сэр, можно смело сказать, что тот пехотинец, который вынес вас из-под огня французов, был просто дух, он явился, чтобы вас спасти», Кинрэйд, смачно выругавшись, воскликнул в нетерпении:
– Да никакой не дух, говорю вам. И я был в полном сознании. Это был человек по имени Филипп Хепберн. Слова, что он произнес – мне или надо мной, – только он один мог бы сказать. Мы с ним ненавидели друг друга лютой ненавистью. И мне совершенно непонятно, почему он бросился меня спасать, рискуя собственной шкурой. Но это так и никак иначе, и если вы не в состоянии найти его – избавьте меня от вашей чепухи. Это был он, а не плод моего воображения. Он – собственной персоной, во плоти, а не какой-то там дух, Джек. Ну, довольно об этом, оставьте меня в покое.
Все это время Стивен Фримэн – одинокий, больной, покалеченный – лежал на борту «Тесея».
Он нес вахту поблизости от ящиков со снарядами, что лежали на палубе, а некий беспечный молодой гардемарин по глупости пытался вытащить из одного снаряда запал с помощью деревянного молотка и шлюпочного гвоздя, что оказались у него под рукой. Произошел страшный взрыв, в результате которого несчастный пехотинец, начищавший неподалеку свой штык, получил ужасающие ожоги и был чудовищно обезображен: вся нижняя часть его лица обгорела. Говорили, ему повезло, что глаза не пострадали. Но сам бедолага был далек от того, чтобы радоваться своему «счастью». Обожженный, израненный осколками, он понимал, что останется калекой на всю жизнь, если вообще выживет. Из всех пострадавших в результате этого жуткого происшествия (а таковых оказалось немало) никто не чувствовал себя столь отверженным, пропащим и несчастным, как Филипп Хепберн, которого в это самое время отчаянно разыскивали по всем кораблям.
Глава 39. Откровенность за откровенность
Некоторое время спустя, тем же летом, миссис Брантон приехала в гости к своей сестре Бесси.
Бесси вышла замуж за относительно преуспевающего фермера, который жил между Монксхейвеном и Хартсуэллом, на одинаковом удалении от обоих городов. Но семья Доусон по старой привычке и из удобства на рынок ходила в Хартсуэлл, и Бесси крайне редко виделась, а то и вовсе не встречалась со своими давними друзьями из Монксхейвена.
Однако миссис Брантон мнила себя птицей высокого полета, не стеснялась выражать свои желания и считала себя вправе делать то, что хочет. Она проделала столь длинный путь не для того, чтоб повидать только Бесси и ее мужа, заявляла Молли; у нее в Монксхейвене куча знакомых. Она могла бы добавить, что ее обновки – капор и плащ – пришлось бы считать пустой тратой денег, если она не похвастается ими перед теми, кто знал ее как Молли Корни и менее удачно, нежели она, устроил свою судьбу, – с тем, чтобы те выразили ей свое восхищение и даже позавидовали.
И вот в один прекрасный день повозка Доусонов высадила миссис Брантон, во всей ее пышности, у магазина на рыночной площади. На его вывеске по-прежнему красовались две фамилии – Хепберна и Кулсона, что символизировало их деловое партнерство.
Поздоровавшись и перекинувшись парой слов с Кулсоном и Эстер, миссис Брантон прошла в гостиную, где с бурным восторгом приветствовала Сильвию.
