Как раз в эту минуту Сильвия взмахнула длинными темными ресницами и поймала все тот же взгляд, что она так часто встречала: Чарли Кинрэйд о чем-то беседовал с Брантоном с другой стороны очага. Словно от неожиданности, она попятилась в тень и расплескала чай себе на платье. Сильвия едва не расплакалась, до того она чувствовала себя неуклюжей и ни на что не способной; ей казалось, все думают, что она никогда не бывала в обществе и не умеет себя вести. Пунцовая от расстройства, сквозь слезы она увидела, что Кинрэйд, опустившись перед ней на колени, промокает ее платье своим шелковым носовым платком, и сквозь гул сочувствующих голосов услышала, как он ей сказал:
– Эта ручка на дверце буфета сильно выпирает, я тоже об нее локоть зашиб.
Кинрэйд так искусно нашел оправдание ее неловкости, что теперь, возможно, окружающие не сочтут ее безрукой; к тому же благодаря этому инциденту он оказался рядом с ней, что было куда приятнее, чем ловить его взгляды издалека; между ними завязался разговор, что тоже было очень приятно, хотя поначалу Сильвия заметно смущалась от того, что они беседуют с глазу на глаз.
– Я тебя с первого взгляда даже не признал. – Его тон подразумевал гораздо больше, чем произнесенные слова.
– А я тебя сразу узнала, – тихо ответствовала она и затем, покраснев, затеребила завязку передника, сомневаясь, что следовало демонстрировать столь ясную память.
– Ты повзрослела, стала такой… нет, не буду говорить, неприлично… в общем, больше я тебя не забуду.
Продолжая теребить завязку передника, Сильвия еще ниже опустила голову, хотя уголки ее рта приподнялись в застенчивой радостной улыбке. Филипп с жадностью наблюдал за ними, словно ему это доставляло наслаждение.
– Надеюсь, отец твой жив-здоров? – спросил Кинрэйд.
– Да, – проронила Сильвия, а потом обругала себя, что не сумела придумать более пространный ответ. Если она будет отделываться односложными «да» и «нет», он сочтет ее тупицей и, возможно, вернется на свое прежнее место.
Но Кинрэйду, очарованному ее красотой и обворожительно скромными манерами, было неважно, что она говорит, пусть бы и вовсе молчала, лишь бы умильно смущалась от его близкого соседства.
– Надо бы мне к вам зайти, повидать старого джентльмена… и матушку твою тоже, – помедлив, добавил Кинрэйд, ибо он помнил, что его прошлогодние визиты Белл Робсон радовали меньше, нежели ее мужа, очевидно потому, что они с Дэниэлом слишком много выпивали за вечер. Кинрэйд решил, что в этом году он будет более воздержан, дабы завоевать расположение матери Сильвии.
По окончании чаепития поднялись невообразимый шум и суматоха. Миссис Корни с дочерьми сносили подносы с грязными чашками и большие тарелки с недоеденным хлебом и сливочным маслом на кухню, где намеревались вымыть посуду после ухода гостей. Именно потому, что от смущения Сильвия не хотела двигаться с места и прерывать разговор, происходивший между ней и Кинрэйдом, она заставила себя, на правах друга семьи, принять деятельное участие в уборке; и, будучи дочерью своей матери, она не хотела оставлять даже малейшего беспорядка, в отличие от девочек Корни, которые аккуратностью не славились.
– Молоко, надо полагать, в маслодельню лучше отнести, – заметила Сильвия, нагружаясь посудой с молоком и сливками.
– Не утруждайся, – остановила ее Нелли Корни. – Даже если прокиснет, Рождество ведь бывает только раз в году; и мама сказала, сразу после чаепития мы будем играть в фанты, чтобы у народа языки развязались и девушки с парнями стали теснее общаться.
Но Сильвия, осторожно лавируя между гостями, направилась в маслодельню и не успокоилась, пока всю неиспользованную провизию не перенесла в более прохладное место, чем натопленное очагом и духовкой помещение, где целый день пекли пироги и кексы, жарили мясо.
Когда они вернулись, раскрасневшиеся «парни», как в Ланка-шире и Йоркшире называли молодых мужчин в возрасте до тридцати пяти лет, если они еще ни разу не были женаты, и девушки неопределенного возраста, встав в круг, играли в какую-то деревенскую игру, к которой женщины проявляли больше интереса, нежели мужчины. Последние, все как один, тушевались, опасаясь, как бы товарищи не подняли их на смех. Однако миссис Корни знала, как исправить положение: по ее знаку принесли огромный жбан пива. Этот жбан – сосуд в форме толстяка в белых штанах до колен и треуголке – был ее гордостью. Одной рукой толстяк поддерживал трубку, что торчала из его широкого улыбающегося рта; другая, подпиравшая бок, образовывала ручку. Была еще громадная фарфоровая чаша с грогом, приготовленным по старинному корабельному рецепту
[62], но не шибко крепким, чтобы гости не опьянели раньше времени, иначе «это испортит веселье», как заметила Нелли Корни. Правда, отец ее, в соответствии с законами гостеприимства, бытовавшими в то время, установил, что каждый мужчина должен выпить «достаточно» до того, как покинет его дом. В Монксхейвене «достаточно» подразумевало право напиться допьяна всем, кто того пожелает.
Вскоре один из парней узрел Тоби – так звали «старого джентльмена» со спиртным – и в порыве восхищения подошел к подносу, чтобы лучше рассмотреть его. За ним поспешили другие поклонники необычных гончарных изделий; и немного погодя мистер Брантон (теща назначила его ответственным за алкоголь, тесть велел следить, чтобы стаканы у мужчин не пустовали, а жена и сестры – чтобы никто не упился, хотя бы в начале вечера) решил, что пора снова наполнить Тоби; и в комнате постепенно воцарялся дух развлечений и веселья.
Кинрэйд, будучи закаленным моряком, мог пить сколько угодно, не опасаясь захмелеть. Филипп что называется был «слаб на голову» и пить не любил, опасаясь мгновенных последствий – острого чувства раздражения, что тотчас же поднималось в нем, – и более отдаленных – мучительной головной боли, с которой он просыпался на следующий день; посему оба вели себя так же, как и в начале вечера.
Сильвию все признавали самой красивой, и она это чувствовала. Во время игры в жмурки, куда бы она ни кинулась, ее всегда ловили; какую бы забаву ни придумали, на нее постоянно падал выбор участников игры, требовавших, чтобы она сделала то-то и то-то, словно ее грациозная фигурка и проворство услаждали взоры окружающих. Сильвия и сама была несказанно довольна всеобщим вниманием, сумев побороть робость в общении со всеми, кроме Чарли. На грубоватые комплименты других она, тряхнув головой, отвечала колкостью, но от его тихой лести у нее так сладостно сжималось сердце, что отмахнуться от его слов остроумной шуткой она была не в силах. И чем больше она уступала обаянию Кинрэйда, тем старательнее избегала Филиппа. Он не угодничал – не засыпал ее комплиментами, – а следил за ней хмурым, тоскливым взглядом и, вспоминая, как он предвкушал, что этот вечер принесет ему счастье, с каждой минутой все больше склонен был воскликнуть в душе «vanitas vanitatum»
[63].
