– Спорим, он поцеловал ее, когда выскочил в гостиную.
– Да нет, она такая скромница, ни за что бы ему не позволила, – возразила Бесси Корни.
– Все равно не смогла бы устоять, а теперь вон какая чопорная и строгая сидит. – И обе головы повернулись в сторону Сильвии. – Я абсолютно уверена, что Чарли просто так не отдаст свой фант, к тому же он больше о том ни словом не заикается, а она перестала «бояться его».
В лице Сильвии, да и в лице Чарли Кинрэйда тоже, сквозило нечто такое, что убедило Филиппа в верности предположения женщин. Он непрестанно наблюдал за ними перед ужином: чувствовалось, что они сблизились, но в общении между собой робки, и это приводило в ярость и обескураживало Филиппа. Что шепнул ей Чарли, когда проходил мимо? Почему они все время стараются задержаться друг подле друга? Почему у Сильвии столь мечтательно счастливый вид и, когда ее вызывают в игре, она вздрагивает каждый раз, словно ее вывели из приятных раздумий? Почему Кинрэйд постоянно пытается перехватить ее взгляд, а она, потупив взор, отводит глаза и краснеет? Мрачное лицо Филиппа потемнело еще больше. Он тоже вздрогнул, когда появившаяся рядом с ним миссис Корни велела ему идти ужинать со старшими, которые не принимали участия в забавах, ибо гостиная была не настолько просторна, чтобы вместить зараз всех гостей, даже если бы они ужались и потеснились, усевшись по двое на одном стуле, что вовсе не считалось зазорным по правилам монксхейвенского этикета. Природная сдержанность не позволила Филиппу выразить недовольство и досаду тем, что ему помешали наблюдать за Сильвией, за которой он следил с мучительной завороженностью. Однако душа его не лежала к лакомствам, что стояли перед ним, и Филипп с трудом выдавил из себя слабую улыбку, когда Джосая Прэтт потребовал, чтобы он по достоинству оценил какую-то крестьянскую шутку. По окончании ужина миссис Корни и ее зять устроили между собой небольшое совещание по поводу того, не пора ли уже предложить гостям выступить с песнями и историями, как это было в традиции на подобных разгульных пиршествах. Брантон помогал теще ухаживать за гостями: настойчиво угощал их, перегнувшись через плечи сидящих, накладывал в тарелки необычные аппетитные лакомства, наполнял бокалы тех, кто занимал места в голове стола, и кружки, поставленные, за нехваткой бокалов, в противоположном конце. И вот теперь, когда все утолили голод, да не просто утолили, а наелись до отвала, эти двое, что ублажали гостей, потные и изнуренные, наконец-то получили возможность постоять спокойно.
– Что ж, раз все сыты, – с довольной улыбкой произнесла миссис Корни, – не стыдно и попросить кого-нибудь спеть.
– Не стыдно попросить сытых, но не голодных, – возразил Брантон. – Народ в соседней комнате тоже проголодался, а тем, у кого в животах пусто, будет казаться, что поют фальшиво.
– Так те, кто здесь, обидятся, если их не попросить. Минуту назад я слышала, как Джосая Прэтт прочищал горло, а он гордится своим умением петь, как петух – кукареканьем.
– Если один запоет, другим тоже захочется показать себя.
Их дилемму разрешила Бесси Корни, открывшая дверь, чтобы посмотреть, можно ли голодным уже войти и получить свою долю угощения. И те, шумные, веселые, хлынули в гостиную, не дожидаясь, когда первая партия отужинавших освободит для них места за столом. Двое парней, уже избавившиеся от своей первоначальной робости, помогли миссис Корни и ее дочерям убрать пустые блюда. На мытье и замену грязных тарелок на чистые времени не было, но миссис Корни со смехом заметила:
– Мы все здесь друзья, а кое-кто и полюбовники, так что нет нужды привередничать из-за тарелок. Тем, кому достались чистые, повезло; те же, кому не достались, а из грязных есть они не могут, пусть обходятся вообще без тарелок.
Этим вечером Филиппу, видно, суждено было оказываться пленником толпы, из которой он в очередной раз не успел выбраться до того, как пространство между скамейками и стеной заполнили проголодавшиеся гости. Все, что ему оставалось, это тихо сидеть на своем месте. Зато между жующими головами и тянущимися руками он видел Чарли и Сильвию. Они сидели рядышком и больше говорили и слушали, чем ели. Она пребывала в некоем непривычно новом состоянии счастья, которому не ищут ни причины, ни объяснения, – столь острое чувство прежде ей было неведомо. И вдруг, подняв глаза, она увидела крайне недовольное лицо Филиппа.
– О, – выдохнула Сильвия. – Мне пора. Филипп вон уже смотрит на меня.
– Филипп! – воскликнул Кинрэйд, мгновенно нахмурившись.
– Мой кузен. – Она инстинктивно поняла, какая мысль мелькнула у него в голове – что у нее есть возлюбленный, – и поспешила развеять его подозрения. – Мама просила его проводить меня до дому, а он допоздна гулять не станет.
– Тебе не обязательно уходить вместе с ним. Я сам тебя провожу.
– Маме нездоровится, – объяснила Сильвия, чуть устыдившись того, что, блаженствуя в праздничной обстановке, позабыла про все остальное. – И я обещала, что приду не поздно.
– И ты всегда держишь слово? – спросил он с ласковым намеком в голосе.
– Всегда… кажется, – ответила она, краснея.
– Значит, если я попрошу, чтобы ты меня не забывала, и ты дашь слово, я могу быть уверенным, что свое обещание ты сдержишь.
– Я тебя не забывала, – проронила Сильвия так тихо, что Кинрэйд не расслышал ее слов.
Он настаивал, чтобы она их повторила, но Сильвия ни в какую не соглашалась, и Кинрэйд мог только предполагать, что ее упорный отказ более красноречив, чем то, что она хотела еще раз сказать, и это было очаровательно.
– И все-таки я тебя провожу, – заявил он, когда Сильвия, снова увидев сердитое лицо Филиппа, наконец-то поднялась из-за стола.
– Нет! – торопливо запретила она. – Я с тобой не пойду. – Почему-то она чувствовала потребность успокоить Филиппа и в душе понимала, что прогулка втроем только усилит его недовольство.
– Почему? – резко спросил Чарли.
– О! Не знаю… только не надо со мной идти, прошу тебя.
К этому времени, уже надев плащ и капор, в сопровождении Чарли она медленно пробиралась к выходу, выслушивая негодующие упреки по поводу своего раннего ухода с праздника. Филипп, со шляпой в руке, стоял в дверном проеме между кухней и гостиной и пристально наблюдал за ней, забыв о приличиях, чем навлек на себя насмешки окружающих, подшучивавших над его одержимостью миленькой кузиной.
Когда Сильвия добралась до него, он сказал:
– Ну что, готова?
– Да, – ответила она умоляющим тоном. – Ты ведь не долго меня ждешь, да? Я только что поужинала.
– Не будь ты столь увлечена беседой, поужинала бы скорее. Надеюсь, тот парень с нами не идет? – отрывисто спросил Филипп, заметив, что Кинрэйд ищет свой картуз в ворохе мужской одежды, сваленной в задней части кухни.
– Нет, – ответила Сильвия, испуганная свирепым выражением на лице Филиппа и пылкостью его голоса. – Я ему запретила.
В это мгновение тяжелая входная дверь отворилась, и порог дома переступил Дэниэл Робсон собственной персоной, оживленный, шумный, румяный – радостное воплощение зимы. На его широком пастушьем пальто блестели снежинки; в черной окантовке дверного проема виднелась белая ширь болотистых пустошей и полей, укрытых темнотой, в которой роились снежные хлопья. Стоя на коврике, Робсон стал топать, сбивая с ног снег, тщательно отряхнулся, впуская в большую теплую кухню поток свежего морозного воздуха, и с хохотом произнес:
