В то лето Филипп неоднократно обращался к нескольким строкам из «Книги Бытия», повествующим о том, как Иаков дважды отслужил семь лет, чтобы получить в жены Рахиль, и пытался найти ободрение в том, что патриарх в конце концов был вознагражден за свою верность. Сначала он пробовал задобрить Сильвию книгами, букетиками цветов и модными в то время украшениями для платья и волос, которые она принимала с неизменной вялой благодарностью, но потом стал искать другие способы, чтобы угодить ей. Пора было менять тактику, ибо Сильвия устала от необходимости благодарить кузена в каждый его визит за тот или иной знак внимания. Она хотела, чтобы он оставил ее в покое и перестал неотрывно следить за ней грустным взглядом. Первые приметы ее недовольства Филиппом отец с матерью расценивали как возвращение к былому положению вещей, до того, как Кинрэйд появился в их жизни и нарушил ее размеренный ритм; ибо теперь даже Дэниэл обратился против гарпунщика, раздраженный громкими стенаниями Корни по погибшему моряку, с которым их дочь якобы связывала взаимная симпатия. Если Дэниэл и хотел, чтобы тот восстал из мертвых, то, главным образом, лишь для того, чтобы утереть нос Корни, дабы те убедились, что в последний раз гарпунщик приезжал в Монксхейвен ради бледной молчаливой Сильвии, а не из-за Бесси, которая оплакивала безвременную кончину Кинрэйда как будто от обиды, что ей не удалось выйти замуж, а не потому, что ее переполняла любовь к почившему.
– Если он за ней ухлестывал, значит, он был самый последний негодяй, и пусть бы он был жив, чтоб его повесили еще раз. Только не верю я в это. У девиц Корни одни женихи на уме; какой бы мужчина ни переступил их порог, они давай вокруг него увиваться, чтоб женить на себе. И мамаша их была не лучше. Кинрэйд просто любезничал с Бесси, как парень с девушкой, а она уж возомнила бог весть что, словно они только что из-под венца вышли.
– Корни я не одобряю; но Молли Корни, ныне Молли Бран-тон, об этом погибшем моряке в прежнее время нашей Сильви говорила как о своем суженом. А дыма без огня не бывает, и думается мне, он был из тех парней, которые вечно то одной девице голову морочат, то другой, а зачастую сразу двум-трем. А вот Филипп – он не такой! Кроме нашей Сильви, ни на одну другую женщину не взглянет. Был бы вот только чуть посмелей, не такой старомодный.
– Это да! И магазин его, как я слышал, процветает. Ныне с ним куда приятнее общаться, чем раньше. Есть в нем что-то от проповедника, чего я не выношу; но он теперь берет стакан да помалкивает, давая свое слово сказать тем, кто умнее его.
Такие вот разговоры вели между собой супруги в то время. Филипп все больше располагал к себе Дэниэла – верный путь к завоеванию сердца Сильвии; ибо не ведала она, что чувства отца к Кинрэйду изменились; его трепетное отношение к ней она принимала за симпатию к ее погибшему возлюбленному и сопереживание ее утрате, хотя тот уже и не расстраивался из-за гибели ветреного моряка, считая, раз тот утонул, значит, наверно, оно и к лучшему. В сущности, по характеру Дэниэл был во многом подобен ребенку. Его отношение менялось под влиянием того, что было у него перед глазами, а то, что прошло, он скоро забывал. В поступках он подчинялся сиюминутным порывам и зачастую жалел о содеянном, но слишком ненавидел свои горести, чтобы извлечь из них урок на будущее. При многочисленных недостатках было в нем нечто такое, за что его нежно любили и дочь, которую он баловал, и жена, которая на деле повелевала им, хотя сам он воображал, что является в доме мудрым и полновластным хозяином.
Любовь к Сильвии вооружила Филиппа проницательностью. По-видимому, он усвоил для себя: дабы угодить женщинам Хейтерсбэнка, он должен оказывать всяческое внимание главе дома. Конечно, к Дэниэлу Филипп был привязан куда меньше, чем к Сильвии и тете, однако той осенью он постоянно думал о том, как бы умилостивить фермера. Если какое-то его слово или дело доставляло ее отцу удовольствие или радость, Сильвия улыбалась и была к нему добра. Тетю в племяннике устраивало абсолютно все, но даже она сияла от удовольствия, если был доволен ее супруг. И все же к своей цели Филипп продвигался медленно; и часто, укладываясь спать, все вздыхал и твердил: «Семь лет. Может быть, еще семь лет», пока не засыпал. А во сне он снова видел Кинрэйда, то отбивающегося от вербовщиков, то плывущего к берегу: суровый, жаждущий мести, гарпунщик стоял один как перст на палубе стремительно приближающегося судна. Филипп просыпался в холодном поту, полный ужаса и раскаяния.
Эти и подобные кошмары посещали его все чаще. А в ноябре того года на побережье между Хартлпулом и Монксхейвеном легли зловещие тени сторожевых кораблей. Они пришли на юг со своей базы в Норт-Шилдсе, после того как местные моряки решительно выступили против вербовщиков и начали оказывать им активное сопротивление. Как-то вечером, это было во вторник, который еще помнят старики Норт-Шилдса, моряки торгового флота собрались вместе и одолели отряд вербовщиков, со всем оскорбительным презрением изгнали их из города, да еще и куртки им повыворачивали наизнанку. Многочисленная толпа моряков проводила вербовщиков до Чертонской отмели, на прощание моряки прокричали им троекратное «ура», но поклялись, что руки-ноги им повыдирают, если они посмеют вернуться в Норт-Шилдс. Однако несколько дней спустя что-то дало толчок новой вспышке волнений, и пятьсот моряков, вооружившись шпагами и пистолетами, какие им удалось собрать, промаршировали через город в самой агрессивной манере и предприняли попытку захватить тендер «Элинор» под предлогом плохого обращения с принудительно завербованными новобранцами, что находились на его борту. Овладеть судном им не удалось, благодаря энергичным действиям офицеров корабля. На следующий день вся эта масса моряков двинулась на Ньюкасл, но по дороге они узнали, что против них собраны мощные силы военных и ополчения, и на время разошлись по домам. Однако мирные горожане успели переполошиться. Страху на них нагнал призывающий к оружию бой барабанов ополченцев Северного Йоркшира. Перепуганные люди выскакивали на улицу, чтобы выяснить причину тревоги, и некоторым довелось увидеть, как отряд ополченцев под командованием графа Фоконберга идет строем от караульного помещения у Новых ворот к «Широкой борозде», куда сводили завербованных моряков.
Но через несколько недель вербовочная служба отомстила за унижение своих людей, коему те подверглись в Норт-Шилдсе. Глубокой ночью полк, расквартированный в казармах Тайнмаута, образовал вокруг города кордон; отрядам вербовщиков с военных кораблей, стоявших на рейде в гавани Шилдса, предоставили свободу действий; никто не смог бы вырваться из окружения, и на боевые корабли силой были доставлены свыше двухсот пятидесяти человек – моряки, механики, рабочие разных профессий. С этим трофеем военные суда снялись с якорей, приняв мудрое решение покинуть место, где им поклялись отомстить. Для местных жителей опасность французского вторжения не служила оправданием принудительной мобилизации. После на всем побережье и на многие мили вглубь от него воцарились страх и смятение. Один знатный джентльмен из Йоркшира рассказывал, что его работники разлетелись, как стая птиц, потому что поговаривали, будто отряд вербовщиков базируется неподалеку, в Тадкастере
[88]; и на работу они вернулись только после того, как его управляющий от лица хозяина пообещал им защиту; но они и на этом не успокоились, попросив разрешения ночевать на соломе в конюшнях и прочих надворных постройках в усадьбе, так как боялись спать у себя дома. Прекратилась всякая рыболовецкая деятельность, поскольку рыбаки остерегались выходить в море; рынки опустели, ведь отряды вербовщиков в любой момент могли заявиться туда, где собрались люди; цены резко подскочили, многие обеднели, другие и вовсе разорились. Ибо в той большой войне, в которую была вовлечена Англия, военно-морской флот считался оплотом страны, и экипажи требовалось пополнять любой ценой, каких бы денег и страданий это ни стоило, даже попирая законы справедливости. Жителей глубинных районов похищали и увозили в Лондон, а там многих отпускали на все четыре стороны, без всякой компенсации, не заплатив ни пенни, поскольку выяснялось, что они не пригодны для морской службы.
