Осенью к родным берегам стали возвращаться китобойные суда. Но период их возвращения полнился гнетущим беспокойством, хотя обычно это была ежегодная пора празднеств и пиршеств, когда в семьях, встретивших своих храбрых и верных мужей и сыновей, царило ликование, а моряки, считавшие, что вынужденным полугодичным воздержанием заслужили на берегу безграничную свободу, беспечно сорили деньгами и устраивали шумные гулянки. В прежние годы в это время покупали на зиму новую красивую одежду, радушно привечали гостей в своих скромных жилищах; лавочники выставляли свой самый лучший и яркий товар, в пивных толпился народ, а по улицам фланировали синие куртки – балагуры, душа нараспашку. В прежние годы варочные цеха кишели работягами, на пристани громоздились бочонки, на судостроительные верфи стекались моряки во главе с капитанами. Теперь же те немногие, кто польстился на высокие заработки, кучками крадучись пробирались на работу глухими переулками. Насупленные, они с опаской заглядывали за каждый угол, пугаясь любых приближающихся шагов, словно шли заниматься не честным трудом, а каким-то незаконным делом. Большинство имели при себе китобойные ножи, которые в случае нападения они были готовы без колебаний пустить в ход с целью самообороны. Магазины пустовали; моряки теперь не тратили деньги без нужды, не рискуя выходить на улицу, чтобы накупить щедрых подарков для жен, возлюбленных или детей. Пивные выставляли дозорных, а у барных стоек напивались и давали страшные клятвы мести озлобленные мужчины – мужчины, которые не бормотали бессвязно над своими кружками и стаканами, не предавались пьяному веселью. Это были люди, в которых спиртное пробуждало все самые страшные пагубные страсти человеческой натуры.
В действительности создавалось впечатление, что над всем побережьем Йоркшира и его обитателями висит некая болезнетворная хмарь. С ненавистью и подозрительностью во взорах люди занимались своими повседневными делами, и многие посылали проклятия в сторону моря, туда, где в трех милях от Монксхейвена стояли на рейде три роковых судна. Когда Филипп впервые услышал, что на сером горизонте вырисовываются неподвижные силуэты этих трех военных парусников, у него сжалось сердце, так что он даже не осмелился спросить их названия. Ибо он не сомневался, что один из них наверняка «Алкеста», и если Кинрэйд пошлет весточку Сильвии, скажет, что он жив, любит ее, верен ей, если ушей Сильвии достигнет молва, что гарпунщик передавал ей с Филиппом послание, которого она так и не получила, в каком тогда положении окажется сам Филипп? Что она о нем подумает: нет, не как о возлюбленном – на это рассчитывать вообще не приходилось, – а как о человеке? Все его софистические рассуждения растаяли как дым, страх разоблачения всколыхнул в нем чувство вины; к тому же Филипп осознал, что, несмотря на все досужие разглагольствования и безответственное злословие, он верит, что Кинрэйд был абсолютно искренен, признаваясь в любви к Сильвии и умоляя соперника донести до нее его признание. Инстинкт подсказывал Филиппу, что с множеством других женщин гарпунщик просто флиртовал, но к Сильвии Робсон его влекло подлинное страстное чувство. Потом Филипп попытался убедить себя, что Кинрэйд – судя по тому, что известно о его характере, – не способен на долговечную стойкую привязанность; и, успокаивая свою совесть этими жалкими доводами, он принуждал себя сохранять безмятежность духа, пока через пару дней после первого сообщения о присутствии тех трех кораблей не узнал – хотя это бы непросто, – что они носят названия «Мегера», «Беллерофон» и «Ганновер».
И тогда, размышляя, он пришел к выводу, что «Алкеста» вряд ли стала бы все эти месяцы торчать у их берегов. Наверняка она уже далеко в пути, возможно, на какой-нибудь военно-морской базе в составе воюющего флота. Как знать, что сталось с ней и ее экипажем? Не исключено, что она уже приняла участие в сражении, и если это так…
В общем, все его прежние фантазии оказались несостоятельными, разбились в пух и прах, а вместе с ними исчезли и угрызения совести. И все же временами местных жителей снова и снова охватывал ужас перед вербовщиками; ни о чем другом они не говорили – и даже не думали. В такие периоды всеобщей паники Филипп терзался собственными страхами, опасаясь, что на Сильвию снизойдет озарение и она вдруг поймет, что Кинрэйд не обязательно погиб, что его отсутствие может иметь и другое объяснение. Но, рассуждая так и эдак, он заключал, что это маловероятно. В пору исчезновения Кинрэйда с берега боевого корабля видно не было, а если его кто и видел, то никогда об этом не упоминал. Если б гарпунщик пропал зимой, все решили бы, что его схватили вербовщики. А Филипп ни разу не слышал, чтобы кто-то выдохнул название грозной «Алкесты». К тому же, думал он, до фермы не доходят пересуды на эту страшную животрепещущую тему. Но он ошибался, в чем Филипп и сам убедился однажды вечером. Пока Сильвия возилась в маслодельне, а Дэниэл беседовал на скотном дворе с Кестером, тетя отвела его в сторону и попросила:
– Филипп, ради всего святого, не упоминай ты про вербовщиков. Мой господин одержим ими, чуть не до помешательства. Только про них и говорит; можно подумать у него руки чешутся, так ему хочется поубивать их всех. Аж трясется от негодования, даже по ночам покоя не знает. Вздрагивает во сне, ругает, проклинает их. Я уж опасаться начинаю, что он меня придушит по ошибке. А минувшим вечером и вовсе учудил: сказал Сильви, что, по его мнению, Чарли Кинрэйда увезли вербовщики. И она, бедняжка, опять залилась слезами.
И Филипп, не по собственной воле, а потому, что должен был что-то ответить, заметил:
– Как знать, может, это и так.
И только эти слова слетели с его губ, он пожалел, что не прикусил язык. И все же он был рад, что сказал это: его совесть немного успокоилась.
– Что за глупости, Филипп! – воскликнула его тетя. – Да ведь этих кораблей и близко здесь не было, когда он уходил, перышко ему для легкости; и Сильви только-только в себя начала приходить; и даже мой господин уверен, что если б его схватили, он не тот парень, чтобы сидеть с ними по доброй воле; свою ненависть к ним он доказал на деле. Он либо удрал бы – и мы наверняка о нем бы услышали, ведь Корни все еще ищут его и связались с его родственниками в Ньюкасле и не только там, – либо, как говорит мой господин, он скорее повесился или утопился бы, но не стал бы поступать против своей воли.
– А Сильви что сказала? – спросил Филипп тихим, хриплым голосом.
– Сказала? Да что она могла сказать?! Расплакалась. Ну а потом просто повторила слова отца: что его нет в живых, что живым он бы вербовщикам не дался. Она слишком хорошо его знает. В ее глазах он – смельчак, который никому не позволит навязать ему свою волю. По-моему, она впервые начала думать о нем после той стычки на борту «Доброй удачи», когда погиб Дарли, и она сочла бы его размазней, если б он не смог противостоять вербовщикам и военным морякам. Она готова скорее поверить, что он утонул и ей больше не доведется его увидеть.
– Лучше бы так, – произнес Филипп, а потом, чтобы успокоить необычайно разволновавшуюся тетю, пообещал, что постарается избегать всяческих разговоров о вербовщиках.
Но исполнить это обещание оказалось не так-то просто, ибо Дэниэл Робсон, как и предупреждала его жена, помешался на вербовщиках. Он едва мог думать о чем-то другом, хотя сам порой уставал от этих навязчивых мыслей и был бы рад выбросить их из головы. Самому ему принудительная вербовка не грозила, – он был слишком стар; у него не было сыновей, которые могли бы стать жертвами вербовщиков. Но страх перед ними, который он сумел побороть в молодости, казалось, вернулся, на склоне лет охватив его с новой силой; и страх породил испепеляющую ненависть. С прошлой зимы, когда заболела его жена, и до сей поры он бывал более трезв, чем обычно. Допьяна он никогда не напивался, так как голова у него была крепкая и закаленная, но неуемное желание услышать последние новости о деяниях вербовщиках гнало его в Монксхейвен почти каждый день в этот мертвый сельскохозяйственный сезон года, а источником распространения слухов, как правило, являлся паб, и, наверно, количество спиртного, что он там потреблял, ослабило разум Робсона и стало причиной его зацикленности на вербовщиках. Возможно, это и есть психологическое объяснение того, о чем впоследствии будут говорить как о маниакальной одержимости, обрекшей его на роковой конец.
