– Видать, мой племянник больше думает о булавках и всяких висюльках, которые приносят ему скромную прибыль, чем о спасении честных людей, которых чуть не забрали на тендер и не разлучили с женами и детьми. И тогда бы их жен и детей ждали работный дом и голод, а ему хоть бы что.
Филипп густо покраснел, а потом его лицо сделалось еще более землистым, чем обычно. Он думал не о Чарли Кинрэйде, а совсем о другом, пока Дэниэл вел свой рассказ; но последние слова старика всколыхнули неприятные воспоминания, которые всегда быстро заполоняли его сознание, как он ни старался их подавить или задушить.
Помедлив, он произнес:
– Сегодня в Монксхейвене было не такое воскресенье, как всегда. Мятежники, как прозвали их в городе, буянили всю ночь. Они хотели дать бой военным морякам, да в дело вмешались дворяне; они обратились к лорду Молтону с просьбой прислать ополченцев; и те прибыли в город и ищут судью, который зачитал бы официальное предупреждение; говорят, завтра ни одна лавка не откроется.
Последствия оказались куда более серьезными, чем кто-либо мог предположить.
Помрачнев, они осмысливали услышанное, а потом Дэниэл, собравшись с духом, сказал:
– Я считаю, что мы вчера достаточно побузили, только людей ведь соломинкой не остановишь, когда в них кипит кровь; но чтобы солдат вызывать, пусть это и ополченцы… слишком суровая мера. Выходит, кашу, что мы всемером заварили, теперь должен наш лорд расхлебывать! – довольно хохотнул он, правда, на этот раз не так громко.
– Я сам собирался вам все это рассказать, – смело продолжал Филипп, понимая, что его слова не понравятся семье, которую он любил. – Думал, для вас это станет новостью. Мне и в голову не могло прийти, что дядя участвовал в беспорядках. И мне очень жаль это слышать.
– Почему? – выдохнула Сильвия.
– А здесь не о чем сожалеть. Лично меня переполняют гордость и радость, – сказала Белл.
– Что ж, пусть будет так, – произнес Дэниэл обиженно. – Какой же я дурак, что расписывал ему такие деяния, он не способен их оценить. Вот если б мы обсуждали тряпки…
Филипп проигнорировал эту жалкую попытку уязвить его; казалось, он погружен в раздумья.
– Не хотелось бы вас огорчать, – наконец начал он, – но лучше я скажу все, что у меня на уме. В нашей часовне было много пересудов о событиях вчерашнего вечера и сегодняшнего утра. Поговаривали, что тех, кто это устроил, непременно посадят в тюрьму и будут судить. И когда я услышал, как дядя сказал, что он был одним из зачинщиков, меня словно громом поразило, потому как говорят, что судьи, все как один, будут на стороне правительства, и они жаждут крови.
На мгновение воцарилась мертвая тишина. Женщины тупо смотрели друг на друга, словно не могли освоиться с новой мыслью о том, что поведение, которое, по их мнению, достойно всяческой похвалы, кто-то может расценивать как поступок, заслуживающий наказания или кары. Прежде чем они успели оправиться от изумления, Дэниэл заявил:
– Я ничуть не жалею о том, что сделал, и сегодня, если б пришлось, сделал бы то же самое. Так что вот тебе мое слово: можешь передать судьям, что я выполнил за них их работу. Это они не должны допускать, чтобы бедолаг хватали в самом центре города и уводили бог весть куда.
Наверно, Филиппу следовало бы придержать язык, но он считал, что дяде грозит опасность, и пытался донести это до него, чтобы тот знал, чего следует опасаться, и не угодил в беду.
– Но они подняли шум из-за того, что «Рандеву» разрушен! – указал Филипп.
С полки у очага Дэниэл взял трубку и принялся набивать ее табаком, а набив, какое-то время притворялся, будто все еще утрамбовывает табак; ибо, говоря по чести, новый взгляд на его поведение начинал вселять в него тревогу. Но показывать свое смущение он не собирался и потому, вскинув голову, с невозмутимым видом закурил, затянулся, затем вынул трубку изо рта и стал ее рассматривать, будто ища изъяны и не желая думать ни о чем другом, пока они не будут устранены. Тем временем трое преданных ему людей, переживавших за его благополучие, не дыша наблюдали за его действиями, с нетерпением ожидая его ответа.
– «Рандеву»! – наконец воскликнул он. – И слава богу, что он сгорел дотла, ибо такого рассадника паразитов я еще не видел: по двору носились полчища крыс – сотни, тысячи; и тем более, как я слышал, это не чья-то личная собственность, а Канцелярского суда, что находится в Лондоне. Так что мы с парнями никому зла не причинили.
Филипп молчал. Ему не хотелось еще больше раздражать и сердить дядю. Если б Филипп знал, что Дэниэл Робсон принимал участие в беспорядках до того, как покинуть город, он постарался бы уточнить, насколько реальна опасность, о которой он говорил и в существование которой не мог не верить. Ну а так оставалось только затаиться, пока не выяснится, какое наказание грозит мятежникам со стороны закона и кому из его блюстителей известно о той роли, что сыграл в мятеже его дядя.
Дэниэл сердито попыхивал трубкой. Кестер шумно вздохнул и, тут же пожалев об этом, принялся насвистывать. Белл была напугана, но, желая как-то разрядить напряженную атмосферу, произнесла:
– Джон Хоббс понес большие убытки: все его вещи либо сгорели, либо были испорчены. Может, он это и заслужил, но человеку свойственно душой прикипать к своим столам и стульям, особенно если мебель полированная.
– Жаль, что он не сгорел вместе со своей мебелью, – проворчал Дэниэл, вытряхивая из трубки пепел.
– Не наговаривай на себя, – одернул его жена. – Ты первый кинулся бы к нему на помощь, заслышав его крик.
– А я ручаюсь, что, если б к нам пришли с бумагой и спросили имя папы, дабы он возместил Хоббсу то, что он утратил во время пожара, папа непременно дал бы ему что-нибудь, – сказала Сильвия.
– Не болтай, чего не знаешь, – рявкнул на дочь Дэниэл. – И язык держи за зубами, пока тебе слова не дали.
Его резкий, раздраженный тон был настолько внове для Сильвии, что ее глаза заволокло слезами, а губы задрожали. У Филиппа, когда он все это увидел, сжалось сердце. Чтобы отвлечь от нее внимание, он поспешил завести разговор о другом; но Дэниэл слишком нервничал и потому больше молчал; и Белл взяла на себя обязанность поддерживать некое подобие беседы, да иногда свое слово вставлял Кестер, который, казалось, инстинктивно принял линию поведения хозяйки и всячески старался отгонять мрачные мысли.
Сильвия незаметно удалилась в свою комнату. Она больше переживала из-за грубых слов отца, а не из-за того, что его могут придать суду; гнев отца был действительной неприятной реальностью, наказание – далекой и маловероятной бедой. И все же она испытывала смутный ужас перед этим злом и потому, поднявшись к себе, бросилась на кровать и зарыдала. Филипп, сидевший у подножия невысокой крутой лестницы, слышал ее плач, и с каждым ее всхлипом струны любви, казалось, туже стягивали его сердце, и он чувствовал, что должен как-то утешить ее.
Но вместо этого он сидел и болтал ни о чем, вел беседу с недовольным Дэниэлом. Белл же, печальная и озабоченная, беспокойно переводила взгляд с одного на другого, стремясь выудить из их разговора новые подробности о последствиях происшествия, которые начинали тревожить ее ум. Она надеялась, что ей представится возможность расспросить Филиппа с глазу на глаз, но ее муж, казалось, задался целью воспрепятствовать ее намерению. Он сидел в кухне-столовой, пока Филипп не ушел, хотя, обессиленный, всем своим уставшим видом он более чем ясно намекал гостю, пусть и непреднамеренно, что пора и честь знать.
