– Я, пожалуй, вернусь в город, разведаю обстановку.
У Филиппа созрел более определенный план, но его осуществление зависело от множества факторов, о которых он не подозревал, поэтому вдаваться в подробности пока не стал; и, решив про себя, что сегодня еще раз навестит тетю и кузину, терзаемый страхами куда более сильными, чем те, что мучили их, он ушел, не сказав больше ни слова. И тогда голос Сильвии вознесся в душераздирающем вопле. Она ждала от кузена каких-то действий, хотя плохо представляла, что бы он мог сделать; но Филипп ушел, и они остались без поддержки и помощи.
– Тише, тише, – стала успокаивать ее мать, хотя саму ее всю трясло. – Значит, так надо. Господь лучше знает.
– Но я никогда не думала, что он бросит нас одних, – стенала Сильвия, приникая к матери. Она имела в виду Филиппа, а Белл сочла, что слова дочери относятся к Дэниэлу.
– А он никогда и не бросил бы нас, если б мог остаться.
– О, мама, мама, я про Филиппа. Это он бросил нас, а мог бы остаться.
– Он вернется или, может быть, весточку пришлет. По крайней мере, он навестит отца, а отец сейчас больше всех нуждается в поддержке, ведь он находится в чуждом месте – в тюрьме, – без кусочка пищи, без денег. – Белл села и залилась горючими слезами, которые с таким трудом наворачиваются на глаза старикам.
И так, разрыдавшись одна за другой, находя утешение в слезах, вместе с которыми из их сердец утекала всякая надежда, попеременно пытаясь взбодриться и успокоиться, они провели остаток этого февральского дня. Из-за нескончаемого дождя стемнело раньше обычного; непогода, сопровождавшаяся завыванием ветра, который рвал и метал над пустошами, бился в окна, отчего они дребезжали так, будто кто-то стонал в агонии, усугубляла атмосферу мрачного уныния. Филипп тем временем спешил в Монксхейвен. Зонта у него при себе не было, и большую часть пути он шел под хлещущим дождем; но Филипп был рад ненастью, загнавшему людей по домам; он не хотел ни с кем встречаться, ибо ему требовалось время, чтобы подумать и составить планы. Сам город, можно сказать, пребывал в трауре. Движение за спасение моряков получило поддержку в народе; последовавшие за тем акты насилия (которые после ухода Дэниэла приняли куда более ожесточенный характер, чем здесь описано) в целом расценивались как своего рода заслуженная кара, постигшая вербовщиков и их прихвостней. Соответственно, обитатели Монксхейвена отнюдь не приветствовали тех решительных шагов, что предприняли члены совета графства, которые вняли обращению военных моряков, осуществлявших принудительную вербовку, и вызвали отряд ополчения (из отдаленного графства в глубине страны), который теперь базировался в нескольких милях от города и быстро подавили мятеж, продолжавшийся еще и воскресным утром, впрочем, уже довольно вяло, так как ночью уже разрушили почти все, что можно. Однако сомневаться не приходилось, что с приближением вечера беспорядки возобновятся: наиболее отчаянные жители и разгневанные моряки все воскресенье вспоминали нанесенные им обиды и призывали друг друга к яростным попыткам отомстить за причиненное им зло, взять реванш. Так что жесткие меры властей были вполне оправданны – как по их собственной оценке в то время, так и по нашему мнению теперь, когда мы имеем возможность с высоты прошедших лет объективно взглянуть на ту ситуацию. Но в свое время общество озлобилось против властей, и, поскольку всякие попытки выразить это настроение были пресечены, людям оставалось только затаиться дома, предаваясь угрюмым размышлениям. Филипп, как представитель семьи, глава которой теперь страдал за правое дело, мог рассчитывать на более глубокую симпатию и да, на более глубокое уважение, чем он себе представлял. Однако, идя по улицам, он озирался по сторонам из боязни встретить кого-то, кто отпрянет от него из-за того, что он является родственником человека, которого несколько часов назад с позором забрали в тюрьму. Но, несмотря на боязнь услышать в свой адрес что-то бичующее и унизительное, Филипп никогда не подумал бы поступить иначе как смелый верный друг. Что он и делал и всегда сделал бы, причем безотносительно к своей особой привязанности к Сильвии, а просто потому, что по натуре он был благородный, порядочный человек.
Филипп знал, что он нужен в магазине: он оставил все дела, когда бросился в Хейтерсбэнк, чтобы предупредить об опасности дядю; но сейчас он был не в состоянии давать объяснения и излагать свои мотивы Кулсону, который и соображал медленно, и столь же медленно выражал бы свое сочувствие, – это было бы невыносимо.
Он отправился в контору мистера Донкина, самого уважаемого адвоката в Монксхейвене из старейшей адвокатской фирмы в городе, который составил юридические документы и договоры, касающиеся компаньонства Хепберна и Кулсона вследствие передачи в их собственность магазина братьев Джона и Джеремаи Фостеров.
Мистер Донкин знал Филиппа именно в связи с этим делом. Но вообще-то в Монксхейвене почти все друг друга знали – если и не настолько, чтобы общаться, то вполне достаточно, чтобы иметь представление о внешности и репутации большинства из тех, кого они встречали на улице. Так уж случилось, что мистер Донкин был о Филиппе благоприятного мнения, и, возможно, по этой причине последнему пришлось меньше ждать приема у главы фирмы, чем многим другим клиентам, которые приходили к нему за юридической помощью из разных уголков города и сельской местности на многие мили окрест.
Филиппа провели в кабинет мистера Донкина. Тот сидел с очками на лбу и внимательно смотрел на посетителя, готовый выслушать его просьбу.
– Добрый день, мистер Хепберн!
– Добрый день, сэр. – Филипп медлил, не зная, с чего начать.
Мистер Донкин стал проявлять нетерпение, пальцами левой руки забарабанив по столу. Филипп, благодаря своей обострившейся интуиции, почувствовал настроение адвоката и верно истолковал его действие.
– Сэр, прошу вас. Я пришел поговорить о Дэниэле Робсоне, с фермы Хейтерсбэнк.
– О Дэниэле Робсоне? – произнес мистер Донкин через пару секунд, как бы предлагая Филиппу поскорее продолжать.
– Да, сэр. Его арестовали в связи с этим делом, сэр. Из-за инцидента с отрядом вербовщиков, что произошел субботним вечером.
– Ну конечно! А я-то думаю, откуда мне знакомо это имя. – И мистер Донкин принял еще более важный вид, лицо его стало еще более сосредоточенным. Внезапно подняв глаза на Филиппа, он спросил: – Вам известно, что я являюсь должностным лицом суда?
– Нет, сэр, – отвечал Филипп таким тоном, словно спрашивал: «И что же?»
– Да, так и есть. И разумеется, если вы хотите прибегнуть к моим услугам или совету в пользу заключенного, который осужден или будет осужден за совершение преступления, вы их не получите. Вот и все.
– Мне очень, очень жаль, – произнес Филипп и опять надолго замолчал.
Занятый адвокат снова выказал нетерпение:
– Итак, мистер Хепберн, что-нибудь еще?
– Да, сэр. У меня к вам много вопросов. Видите ли, я не совсем понимаю, что мне делать. У жены Дэниэла и его дочери, кроме меня, никого нет, и я глубоко сопереживаю их горю. Сэр, прошу вас, не могли бы вы сказать, что будет с Дэниэлом?
