– Фиби сама сварит, – поспешил остановить ее Филипп.
Он подошел к двери, что вела на кухню, и отдал необходимые распоряжения. Когда он снова обернулся, Сильвия стояла у камина, лбом прислонившись к холодному камню каминной полки. Поначалу она молчала, будто вовсе не замечая Филиппа. Он украдкой посмотрел на нее и заметил, что она плачет. По щекам ее текли слезы, а она, поглощенная своими мыслями, даже не удосуживалась отирать их передником.
Пока он подбирал слова, которые могли бы ее утешить (сердце его, как и сердце Сильвии, переполняли чувства, которые едва ли можно было выразить словами), она внезапно обратила на него взгляд и спросила:
– Филипп! Его ведь скоро выпустят? Что с ним будет? – Губы ее дрожали в ожидании ответа, в глазах появились слезы. Этого вопроса Филипп боялся больше всего. Его самого охватывал ужас при мысли о том, какое наказание, возможно, уготовано Дэниэлу, и он надеялся уберечь ее от этого страха. Он медлил с ответом. – Ну, говори! – нетерпеливо воскликнула Сильвия, слабо взмахнув рукой. – Я же вижу: ты знаешь!
Своим минутным колебанием он только больше испугал ее, поэтому на сей раз он с ходу выпалил:
– Его арестовали за тяжкое преступление.
– Тяжкое преступление, – повторила Сильвия. – Ты ошибаешься. Его арестовали за то, что он освободил тех парней. Называй это бунтом, если хочешь настроить народ против него, но бросаться в него такими жестокими словами, как «тяжкое преступление», – это несправедливо, – указала она немного обиженным тоном.
– Так говорят юристы, – печально произнес Филипп, – это не я придумал.
– Юристы всегда сгущают краски, – заметила Сильвия, немного смягчившись, – только не всегда им нужно верить.
– Но судить-то его, в итоге, будут юристы.
– А разве нельзя, чтобы члены магистрата – мистер Хартер и другие, не юристы – вынесли ему приговор прямо завтра, не отправляя его в Йорк?
– Нет! – покачал головой Филипп.
Он подошел к двери, что вела в кухню, и спросил, не готова ли овсянка, так ему не терпелось уйти от опасной темы. Но Фиби, не очень-то уважительно относившаяся к молодому хозяину, обозвала его глупцом, добавив, что он, как и все мужчины, считает, будто кашу можно сварить за одну минуту на любом огне; пусть тогда сам придет и сварит, раз уж он так торопится.
Филипп вернулся к расстроенной Сильвии, а та уже собралась с мыслями, чтобы вернуться к прерванному разговору.
– Ну а если его увезут в Йорк и предадут там суду, каков может быть наихудший исход? – спросила она, сдерживая волнение, чтобы более внимательно следить за реакцией Филиппа.
Она не отводила пытливого, пронизывающего взгляда от его лица, пока он не ответил, причем крайне неохотно и в явном замешательстве:
– Его могут сослать в Ботани-Бэй
[93].
Филипп умолчал про самый опасный вариант и до смерти боялся, что Сильвия почувствует, что он что-то недоговаривает. Но и то, что он сказал, настолько превосходило ее худшие опасения, которые ограничивались лишь тюремными сроками различной длительности, что она и вообразить не могла, сколь страшную вероятность он от нее скрывает. Его ответ поверг ее в полнейший ужас. Она вытаращила глаза, губы ее побелели, щеки, и без того восковые, приобрели землистый оттенок. Целую минуту она смотрела на него, словно не могла оторвать глаз от какого-то жуткого зрелища, а потом, пошатываясь, задом отступила к креслу у камина, села и закрыла лицо руками, со стоном произнося нечто невразумительное.
Филипп бросился к ее ногам. Глубоко сострадая ей, он утратил дар речи и лишь целовал ее платье, но она этого не замечала. Он что-то невнятно бормотал, начинал что-то страстно говорить, но слова замирали на его устах. А она… она думала только об отце и обезумела от ужаса, что может его потерять, что его увезут в ту чудовищную страну, которая для нее была почти равносильна могиле, непреодолимой пропасти, что разлучит их на веки вечные. Но Филипп понимал, что, возможно, отца и дочь разлучит именно темная, таинственная могила – пропасть, которую не в состоянии преодолеть ни один человек, пока он живет, дышит, ходит.
– Сильви, Сильви! – шептал он, дабы их не услышали на верхнем этаже. – Не надо, не надо, ты разрываешь мое сердце. О Сильви, послушай. Я на все готов. Все мои деньги до последнего пенса, всю мою кровь до последней капли, даже свою жизнь я готов отдать за его жизнь.
– Жизнь, – проронила Сильвия. Отняв от лица руки, она смотрела на Филиппа так, будто стремилась заглянуть ему в душу. – Кто может посягнуть на его жизнь? По-моему, ты сходишь с ума, Филипп. – Нет, она, конечно, так не думала, но лучше уж верить в это.
Находясь в состоянии глубокого эмоционального возбуждения, Сильвия читала его мысли, как раскрытую книгу. Она сидела прямо, словно каменное изваяние, и в лице ее появлялась убежденность – страшная, как серая тень смерти. Теперь она не плакала, не дрожала, почти не дышала. Филиппу было нестерпимо видеть ее такой, но она смотрела ему в глаза, и он боялся пошевелиться, повернуться или отвернуться: малейшее движение могло заронить в ее сердце уверенность в печальном исходе. Увы! Она уже поняла, что отцу ее грозит смерть, именно поэтому внешне она успокоилась, окаменела, сжала нервы в кулак. В этот момент закончилась ее девичья юность.
– Значит, его могут повесить, – после долгой паузы тихо и торжественно заключила она. Филипп отвернулся, не сказав ни слова. Снова звенящая тишина, лишь изредка нарушаемая шумом возни на кухне. – Мама не должна этого знать, – промолвила Сильвия тем же безжизненным тоном.
– Но это самое худшее, что может быть, – подчеркнул Филипп. – Более вероятно, что его отправят в ссылку, а может, все-таки признают невиновным.
– Нет, – тягостным тоном произнесла Сильвия, как человек, утративший всякую надежду, словно прочитала пугающее пророчество на дощечках зловещего будущего. – Его повесят. О папа! Папа! – сдавленно всхлипнула она, почти запихнув передник в рот, чтобы приглушить этот звук.
Потом схватила Филиппа за руку, судорожно сжимая ее, пока боль, которой он наслаждался, не стала почти невыносимой. Никакими словами он не смог бы облегчить ее душевные муки. И тогда, не удержавшись, он наклонился и нежно прикоснулся к ней дрожащими губами, словно утешая обиженного ребенка. Сильвия не оттолкнула его. Вероятно, даже не осознала, что он ее поцеловал.
В этот момент в комнату вошла Фиби с тарелкой каши в руках. Филипп заметил ее и в тот же миг понял, что подумала пожилая служанка. Но Сильвию требовалось немного встряхнуть, чтобы она вернулась к реальности. Он выпрямился во весь рост, и она подняла к нему побелевшее лицо, пытаясь понять, что ей говорят. Затем медленно встала на ноги, словно заново привыкала к ним.
