– Что ж, пойду, – промолвила она, – но лучше бы мне встретиться лицом к лицу с мертвецом. Филипп, что ей сказать, если она меня спросит?
– Не спросит, – ответил он, – если будешь вести себя как обычно. Ведь до сих пор она тебя не спрашивала. А если вдруг спросит, отсылай ее ко мне. Я буду держать ее в неведении как можно дольше. С ней мне это удастся лучше, чем с тобой, Сильви, – добавил Филипп.
Чуть раздвинув губы в грустной улыбке, он с любовью и раскаянием смотрел на ее изменившееся лицо.
– Не кори себя, – сказала Сильвия, видя, как он сожалеет об этом. – Я сама напросилась. Хотела узнать правду, какой бы она ни была, а вот теперь не в силах ее вынести, да поможет мне Бог! – жалобно закончила она.
– О Сильви, позволь помочь тебе! Конечно, я не всесилен, как Господь, и не равняю себя с Ним, но я могу больше, чем любой человек. Я очень давно тебя люблю, долгие годы, люблю так сильно, что подумать страшно. Неужели моя любовь не сможет утешить тебя в твоем ужасном горе?
– Кузен Филипп, – отвечала Сильвия с той же сдержанностью, что стала присуща ей с того момента, как она поняла, какая опасность грозит ее отцу, и эта медлительная размеренность ее речи вполне соответствовала каменному выражению ее лица. – Ты для меня большое утешение. Не знаю, что бы я делала без тебя. Но мне сейчас не до любви. Я могу думать только о живых и мертвых.
Глава 27. Тягостные дни
В банке Фостеров у Филиппа лежали деньги – не так много, как могло бы быть, если бы он не купил мебель для дома. Почти вся она была старая и принадлежала братьям Фостерам, уступившим ее Филиппу за весьма умеренную цену; но все же данное приобретение существенно уменьшило его сбережения. Оставшуюся сумму он снял целиком, даже немного превысил кредит, к неудовольствию его бывших работодателей, хотя доброта их сердец возобладала над вескими доводами рассудка.
Все это потребовалось для обеспечения защиты Дэниэла Роб-сона на предстоящей выездной сессии суда в Йорке. Жена его отдала Филиппу все семейные деньги и то, за что можно было выручить деньги. Сам Дэниэл много не накопил, однако, в представлении бережливой Белл, круглые золотые гинеи, что были приготовлены для внесения арендной платы и ждали своего часа в старом чулке, в который она их завязала, это был несметный капитал, из которого Филипп мог черпать до бесконечности. Но она все еще не понимала всей серьезности положения, в котором оказался ее муж. Сильвия ходила как во сне, сдерживая горькие слезы, которые могли нарушить распорядок жизни, что она установила для себя в тот ужасный час, когда она впервые обо всем узнала. Каждый пенни, что ей или матери удавалось сэкономить, отдавали Филиппу. Сильвия упросила и Кестера отдать Филиппу свои накопления. Сам Кестер не очень-то доверял суждениям Хепберна и предпочел бы отнести свои деньги сразу мистеру Доусону с просьбой использовать их в интересах хозяина.
Впрочем, если уж на то пошло, за последнее время пропасть непонимания между Филиппом и Кестером заметно расширилась, хоть их разногласия и не выливались в скандал. Пришла пора посевной, и Филипп, стремясь во всем обеспечить интересы Сильвии, а также чтобы отвлечься от чрезмерных тревог за ее отца, вечерами стал изучать науку агрономии по старым книгам, что он одолжил, таким как «Всеобъемлющий справочник фермера» и прочие. И время от времени на основе знаний, полученных из книг, он пытался давать указания практичному, упрямому Кестеру. Естественно, они рассорились, – правда, без крика. Кестер придерживался своих испытанных методов, а на Филиппа с его книгами не обращал внимания, демонстрируя свое пренебрежение к нему и поведением, и поступками, и Филипп в конце концов перестал с ним спорить. «Многие могут отвести лошадь к водопою, но немногие способны ее напоить», а Филипп, вне всякого сомнения, не принадлежал к числу тех «немногих». Вообще-то, Кестер недолюбливал Филиппа по множеству причин. Он радовался, когда Сильвия отдала предпочтение Чарли Кинрэйду. Как и многие другие, Кестер не знал всей правды, полагая, что гарпунщик утонул, но ведь прошел всего лишь год со дня его предполагаемой гибели – ничтожно малый срок, по мнению старика, забывающего, что для молодых время тянется медленно. И будь у Сильвии не так тяжело на сердце, он постоянно распекал бы ее за то, что она позволяет Филиппу виться вокруг нее, пусть его визиты на ферму и были связаны с заботами об ее отце. Ибо страшная тайна, которую знали только он и она, сблизила их, и случалось, они шептались наедине, не посвящая в свои разговоры Белл и Кестера, что последний неизменно подмечал и оттого негодовал. Он даже дошел до того, что стал подозревать Филиппа в нечистоплотности: на что ему столько денег – прорва, в понимании Кестера? Раз или два у него мелькала гадкая мысль, что магазины, в которых заправляют молодые, менее прибыльны, чем те, в которых распоряжаются более зрелые головы, и что часть денег, которые отдаются Филиппу, идет вовсе не на спасение его хозяина, а расходуется на другие цели. Бедный Филипп! А ведь он на это тратил все свои деньги и даже больше того, что имел, но о том никто не ведал, кроме самих банкиров, которые благоволили к Филиппу и пообещали не выдавать его секрет.
Однажды Кестер решился поговорить с Сильвией о Филиппе. Она вышла за кузеном в поле перед домом, начинавшееся сразу же за крыльцом, хотела выяснить кое-что, о чем не смела спрашивать в присутствии матери (Белл, измученная беспокойством, внимала каждому слову, когда приходил Филипп), и, после того как Филипп с ней попрощался, какое-то время еще стояла и неосознанно смотрела ему вслед, но о нем почти не думала. Он поднялся на гребень и напоследок оглянулся на дом, где жила его любимая. Увидев, что Сильвия все еще провожает его взглядом, он радостно махнул ей шляпой. Она тем временем очнулась от мыслей – не о нем и не о его любви, в которой он ей признался. Из раздумий ее вывело какое-то движение на фоне неба. Она повернула к дому и услышала низкий, хриплый голос Кестера.
– Иди-ка сюда, девица, – с негодованием окликнул он ее, стоя в дверях коровника. – Разве сейчас время любезничать?
– Любезничать? – Сильвия гордо вскинула голову и с вызовом посмотрела на него.
– Да, да, любезничать! А как еще прикажешь это понимать, если ты глаз не сводишь с этого назойливого парня, словно хочешь его охомутать, а он перед тобой расшаркивается? В годы моей молодости это называлось «любезничать». А добропорядочной девушке негоже хвостом вертеть, когда отец ее в тюрьме, – отчитывал Сильвию Кестер, сознавая, что он с ней жесток, несправедлив и вообще слишком много себе позволяет, но продолжая честить ее из жгучей неприязни к Филиппу.
Сильвия молча смотрела на старика: оскорбленная до глубины души, оправдываться она не собиралась.
– Ну и что ты прожигаешь меня взглядом? Да хоть обсмотрись. Я был лучшего мнения о тебе, девица, – не унимался Кестер. – Кажется, что твой любимый неделю как утонул, а ты уж и не вспоминаешь о нем, словно тебе никогда и дела до него не было, словно его вовсе не существовало.
Губы Сильвии дрогнули, раздвинулись, обнажив маленькие сверкающие зубки, и, почти не разжимая их, она выдохнула:
