– По-твоему, я забыла его, да? Думай, что говоришь!
Потом, словно опасаясь утратить самообладание, она вернулась в дом, будто слепая, прошла через кухню, поднялась в свою комнату, где она теперь бывала редко, и ничком бросилась на кровать, лицом вдавливаясь в постель, так что едва не задыхалась.
После тяжелой болезни, перенесенной минувшей зимой, Белл постепенно теряла физические и душевные силы, и с арестом Дэниэла этот процесс только ускорился. Она утратила присущую ей сдержанность речи и часто говорила сама с собой. Теперь она не была такой предусмотрительной, как раньше. Конечно, перемены эти не бросались в глаза, но давали основания для высказывания, которое справедливо в отношении отдельных людей с подобными симптомами, а теперь стало применимо и к Белл: «Она никогда не будет такой, как прежде».
После ухода Филиппа Белл долго плакала, пока не задремала. Она не слышала легких шагов Сильвии, прошедшей через кухню, но полчаса спустя ее разбудило внезапное появление Кестера.
– Где Сильви? – спросил он.
– Не знаю. – Вид у Белл был испуганный, и казалось, что она вот-вот заплачет. – Какие-то новости о нем? – Она встала, опираясь на палку, без которой теперь не передвигалась.
– Бог с вами, нет. Не бойтесь, миссус. Просто я недавно вспылил на барышню и хочу извиниться, – объяснил Кестер.
Он прошел на кухню, взглядом ища Сильвию.
– Сильви, Сильви! – крикнул Кестер. – Она должна быть дома.
Сильвия медленно спустилась по лестнице и остановилась перед ним. Лицо бледное, губы плотно сжаты, на глазах – пелена мрачности. Кестер съежился под ее взглядом и еще больше – от ее молчания.
– Я пришел извиниться, – не сразу начал он.
Она по-прежнему молчала.
– Я не считаю зазорным просить у тебя прощения, хотя мне уже за пятьдесят, а ты – всего лишь глупая девчонка, которую я укачивал на руках. И прямо при матери твоей заявляю: я никогда не должен был говорить тех слов и теперь очень о том сожалею.
– Ничего не понимаю, – торопливо произнесла Белл с растерянностью в голосе. – О чем это он, дочка? – спросила она, поворачиваясь к Сильвии.
Та шагнула к матери, взяла ее за руку, словно желая успокоить, затем повернулась к Кестеру и отчеканила:
– Если б ты был не Кестер, я никогда бы тебя не простила. Никогда, – ожесточенным тоном подчеркнула она, вспомнив его обидные речи. – Я готова тебя возненавидеть за твои слова, но ты мой родной старый Кестер, и я ничего не могу с собой поделать. Придется тебя простить. – И Сильвия подошла к нему.
Кестер взял ее головку в свои шершавые ладони и поцеловал.
Сильвия подняла на него полные слез глаза и тихо сказала:
– Никогда больше такое мне не говори. Никогда…
– Я скорее язык себе откушу, – пообещал он, перебив ее.
И Кестер держал свое слово.
Филипп во время своих визитов на ферму Хейтерсбэнк больше не заговаривал о любви. Во всем – внешне, в речах, в поведении – он проявлял себя как заботливый, нежный брат, не более того. По-другому он не мог поступить перед лицом умопомрачительного ужаса, что охватывал его все сильнее после каждого общения с адвокатом.
Ибо прогнозы мистера Донкина сбывались. Вопрос о нападении на «Рандеву» правительство решало жесткой волевой рукой. Нужно было утвердить свой авторитет, который в последнее время слишком часто подрывали. Требовалась показательная экзекуция, чтобы навести страх на тех, кто противостоял и бросал вызов вербовщикам. И все органы управления на местах, которые правительство наделило властью, действовали столь же сурово и беспощадно при исполнении своего долга. Так объяснил Филиппу адвокат, навестивший узника в Йоркском замке. Он добавил, что Дэниэл по-прежнему гордится своим подвигом и не хочет понять всей опасности своего положения; что, когда его просят предоставить факты, которые можно было бы использовать в его защиту, он неизменно начинает рассказывать о прежних злодеяниях отряда вербовщиков или принимается со всей страстностью обвинять их в коварстве, потому как в ту ночь они обманом выманили из домов людей, якобы тушить пожар, а потом похватали их и увели. Вполне естественное негодование Дэниэла в какой-то мере, возможно, произведет впечатление на присяжных; и только на это, по-видимому, и стоит возлагать надежды, но не очень большие, поскольку судья наверняка дал четкие распоряжения присяжным: не допустить, чтобы в таком деле их личные симпатии возобладали над чувством долга.
Такова была суть того, что слышал Филипп, слышал каждый раз во время своих визитов к мистеру Доусону. И теперь уже близился суд: йоркская сессия выездного суда открывалась двенадцатого марта, фактически чуть больше чем через три недели с того дня, когда Дэниэл совершил преступление, повлекшее за собой его заключение под стражу и угрозу казни.
Белл не догадывалась, что ее муж стоит на пороге гибели, и Филипп был этому рад. Слава богу, ей не приходила в голову мысль поехать к нему в Йорк, потому что для людей ее класса поездка за сорок миль была бы необычайно утомительной, а Белл и без того слабела с каждым днем. Этот шаг был бы оправдан только в случае крайней, неизбежной необходимости – к такому заключению пришли Филипп с Сильвией. И сама Сильвия, понимая это, подавляла в себе желание повидать отца, не отпускавшее ее ни днем, ни ночью. Не потому что надежда пересиливала страх. Филипп не открывал ей причин, которые повергли бы ее в отчаяние: она была молода и, как и ее отец, не могла понять, сколь неизбежна порой потребность в скором и жестоком подавлении бунта против властей.
Сам Филипп во время суда собирался быть в Йорке; само собой разумелось, фактически без обсуждения, что при самом страшном вердикте жена и дочь фермера Робсона немедленно отправятся в Йорк. На этот счет перед отъездом из Монксхейвена Филипп молча сделал все необходимые приготовления. Все ему сочувствовали и шли навстречу. Кулсон, понимая всю беспрецедентную значимость сложившихся обстоятельств, не мог не проявить великодушия. Он убеждал Филиппа оставить магазин на него и заниматься делом дяди столько, сколько нужно. Филипп с каждым днем все больше бледнел и печалился, а вместе с ним другой человек еще сильнее бледнел и печалился, и лил тихие слезы, видя, как он страдает и мучается. Наступил день открытия выездной сессии суда. Филипп посетил Йоркский собор, где наблюдал торжественное шествие по старинному обычаю: судьи в сопровождении представителей высшей власти графства пришли в храм Божий, чтобы получить наставления в том, как они должны исполнять свой долг. Слушая проповедь, Филипп чувствовал, как у него щемит и гулко бьется сердце. Впервые надежда в нем возобладала над страхом. И в тот вечер он написал Сильвии свое первое письмо:
«ДОРОГАЯ СИЛЬВИЯ!
Это продлится дольше, чем я думал. Мистер Доусон говорит, во вторник на следующей неделе. Но не падай духом. Сегодня я слушал проповедь, обращенную к судьям, и священник очень много говорил о милосердии и прощении. Думаю, этот суд присяжных непременно проявит снисходительность. Я встречался с дядей. Он похудел, но не унывает. Только постоянно твердит, что, если б ему представился случай, он поступил бы так же. И мистер Доусон, и я считаем, что он ведет себя неразумно, тем более что тюремщик слышит каждое сказанное им слово. Он был рад узнать, как дела дома; хочет, чтобы ты вырастила телочку Дейзи, говорит, от нее будет толк. Он просил меня передать поклон тебе и тете и свое почтение – Кестеру.
