Сильвия, пожалуйста, попытайся забыть, как я ругал тебя за почерк и неправильное правописание, и напиши мне две-три строчки. Пусть лучше они будут с ошибками, ибо тогда я буду уверен, что их написала ты. И не думай про заглавные буквы; я был глуп, придавая им столь огромное значение: без заглавных букв вполне можно обойтись. Весточка от тебя поможет мне терпеливо дождаться вторника.
Письмо направляй по адресу:
г. Йорк, Миклгейт,
мистеру Фрейзеру, торговцу мануфактурными товарами,
для мистера Филиппа Хепберна.
Низкий поклон тете.
Твой почтенный кузен и слуга,
ФИЛИПП ХЕПБЕРН
P. S. Проповедь была возвышенная. Книга пророка Захарии (7:9): „Производите суд справедливый и оказывайте милость“. Дай Боже, чтобы сердце судьи преисполнилось милосердия, когда он будет судить моего дядю».
Дни тянулись тягостно. В воскресенье Белл с Сильвией отправились в церковь. Обеими владело некое странное суеверное чувство, словно они надеялись, что посетив службу в суровый для них час и исполнив свой долг перед Всевышним, которым они слишком часто пренебрегали в счастливые времена, они умилостивят Его и Он распорядится, чтобы события развивались благоприятно для них.
Но Он, кто «знает состав наш, помнит, что мы – персть»
[94], сжалился над своими детьми и вселил немного Своего благословенного покоя в их сердца, дабы у них только-только хватило сил вытерпеть муку неизвестности следующие несколько часов. Ибо на обратном пути, когда они устало брели из церкви домой, Сильвия, больше не в состоянии хранить свою тайну, сообщила матери, что отец находится в смертельной опасности. Белл нужно было передохнуть, они присели на склоне, не обращая внимания на холодный мартовский ветер. Вот тогда-то Сильвия, дрожа и изнемогая от тошнотворного страха, но не в силах молчать, и рассказала все матери. Белл всплеснула руками и затем беспомощно уронила их на колени.
– Над нами властвует Господь, – торжественно произнесла она. – И Он уже наслал страх в мое сердце, только я не смела тебе о том сказать, дочка.
– А я боялась открыться тебе, матушка, потому что…
Сильвию душили слезы. Она положила голову на колени матери, чувствуя себя вовсе не сильной, не опорой матери, а несчастной, которая сама нуждается в защите.
Поглаживая дочь по голове, Белл продолжала:
– Господь все равно что ласковая нянька, которая отнимает дитя от груди матери и учит любить то, что прежде ему не нравилось. В моих снах Он предупреждал меня, готовил к тому, что это должно произойти.
– Филипп надеется на благоприятный исход. – Подняв голову, Сильвия сквозь слезы смотрела на мать.
– Да, надеется. Не скажу точно, но мне кажется, Господь не просто так изгнал из моего сердца всякий страх перед смертью. Думаю, Он хочет, чтобы мы с Дэниэлом рука об руку отправились в мир иной, как в день свадьбы шли к алтарю в церкви Кростуэйт
[95]. Без Дэниэла я не управлюсь с хозяйством, да и он, боюсь, без меня пропадет.
– Но ведь есть же я, мама. Ты забываешь про меня, – простонала Сильвия. – Мама, мамочка, подумай обо мне!
– Нет, дочка, я про тебя не забываю. Прошлой зимой у меня все сердце изболелось за тебя, когда тот парень, Кинрэйд, стал увиваться за тобой. О мертвых плохо нельзя говорить, но мне было тревожно. Однако с тех пор, как вы с Филиппом нашли общий язык…
Поежившись, Сильвия хотела что-то сказать, но промолчала.
– И с тех пор, как Господь утешает меня и часто говорит со мной, когда ты думаешь, что я сплю, все, как мне кажется, начало упорядочиваться, и если Дэниэл уйдет, я готова последовать за ним. Я не смогу жить, слыша, как люди говорят, что его повесили. Это так чудовищно и стыдно.
– Но, мама, его не повесят! Не повесят! – воскликнула Сильвия, вскакивая на ноги. – Филипп говорит, что его не повесят.
Белл покачала головой. Они продолжили путь. Сильвия приуныла, она едва не злилась на мать за ее отчаяние. Но вечером, пока они не легли спать, Белл, о чем бы они ни говорили, будто давала понять, что ее утренние чувства ушли, и каждое нынешнее решение она связывала с возвращением мужа. «Когда папа вернется», – словно заклинание, повторяла она в начале или конце каждой фразы, и эта ее вера в его возвращение вводила Сильвию в столь же глубокую печаль, как и отсутствие всякой надежды утром. И если б инстинкт не подсказывал ей, что мать теряет способность рассуждать здраво, она, наверно, поинтересовалась бы, почему за каких-то несколько часов та столь резко изменила свое мнение. И оттого, что несчастная Белл перестала внимать голосу разума, Сильвия чувствовала себя очень одинокой.
Прошел понедельник – они и сами не понимали, как пережили его, ибо ни та, ни другая не говорили о том, что занимало их мысли. Во вторник Белл встала с постели еще до рассвета.
– Мама, еще очень рано, – изморенным, сонным голосом пробормотала Сильвия, страшась просыпаться.
– Ой, дочка! – произнесла Белл оживленным, бодрым тоном. – Может быть, сегодня к вечеру он уже дома будет. Нужно все приготовить к его приходу.
– Сегодня вечером дома он никак не сможет быть, – возразила Сильвия.
– Эх, дочка! Ты даже не знаешь, как быстро мужчину ноги несут домой, к жене и детям. В любом случае я должна все подготовить.
И она принялась сновать по дому. Сильвия наблюдала за ней с изумлением, но в конце концов решила, что мама хлопочет по хозяйству, чтобы не думать ни о чем другом. Все комнаты были вылизаны. Наспех позавтракав, они продолжали уборку и переделали все дела задолго до полудня, после чего обе сели за прялки. С каждым словом матери Сильвия все больше падала духом. Белл, казалось, избавилась от всякого страха; теперь ею владело некое странное возбуждение, выражавшееся в неугомонности.
– Картошку пора ставить, – заявила она. Из-за того, что Белл неровно вращала колесо, у нее постоянно рвалась шерстяная нить.
– Мама, еще только самое начало одиннадцатого! – указала Сильвия.
– Ставь, ставь, – велела Белл, не вникая в смысл слов дочери. – Может, и день быстрей пройдет, если мы пораньше приготовим обед.
– Так ведь Кестер на дальнем поле, раньше полудня домой не явится.
На какое-то время Белл, казалось, успокоилась, но вскоре она отодвинула от себя прялку и принялась искать свою верхнюю одежду. Сильвия подала ей капор и плащ, а затем с грустью в голосе спросила:
– Мама, на что это тебе?
– Хочу подняться на гребень, а там пройду через поле, посмотрю на дорогу.
