Вообще-то Сильвия по характеру была незлобивой и доброй девушкой, но Филипп хотел, чтобы с ним она была кроткой и нежной, а она и не думала. В общении с ним она никогда не прятала своих чудесных глаз, а смотрела на него открытым, невозмутимым взором. Она советовалась с ним как с другом семьи, каковым он и был. Она была спокойна при встречах с ним в период подготовки к свадьбе, причем в связи с бракосочетанием она больше думала о том, что ей придется переехать в другой дом, покинуть Хейтерсбэнк, и как это отразится на ее матери, а не о собственной судьбе. Филипп начинал понимать, хотя пока себе в том не признавался, что плод, которого он так страстно желал, сродни яблокам содомским.
В прежние времена, когда он жил в мансарде дома вдовы Ро-уз, он имел обыкновение наблюдать за голубями, которых держал кто-то из соседей. Птицы резвились на черепичных крышах с крутыми скатами прямо перед чердачным окном, и Филипп невольно изучил их привычки. Одна симпатичная нежная голубка все время ассоциировалась в его воображении с его представлением о кузине Сильвии. Она всегда усаживалась в определенном месте и грелась на солнышке, выпячивая пернатую грудку, которая в лучах утреннего солнца переливалась всеми оттенками сизого и розового цветов; чистя перышки, птичка тихо ворковала. Среди тканей, что продавались в магазине Филиппа, имелся переливчатый шелк точно такой расцветки, как ему казалось, и он считал, что это самая достойная материя для свадебного платья его любимой. И однажды вечером он принес Сильвии отрез этого шелка. Она сидела на траве у дома и, присматривая за мамой, вязала чулки для своего убогого свадебного наряда. Филипп был рад, что солнце еще не зашло: на ярком свету шелк переливался особенно красиво. Сильвия вежливо выразила свое восхищение; даже миссис Робсон оценила нежную сочность красок ткани.
– Милая, ты будешь так прекрасна в этом платье через две недели, в четверг, – прошептал Филипп Сильвии. (Ему нравилось обращаться к ней ласковым шепотом; она же, напротив, всегда говорила с ним обычным тоном.)
– Через две недели в четверг. То есть четвертого числа. Но я не смогу быть в нем, я еще ношу траур.
– Но в такой день ты не должна быть в черном! – воскликнул Филипп.
– Почему же? В этот день не произойдет ничего такого, что заставило бы меня забыть об отце. Нет, Филипп, я не смогу снять траур, даже если б речь шла о жизни и смерти! Этот шелк прекрасен, слишком хорош для таких, как я. И я очень тебе признательна. Я сошью из него свое первое новое платье через два года, считая от минувшего апреля. Но сейчас отказаться от траура я никак не могу!
– Даже в день нашей свадьбы?! – опечалился Филипп.
– Нет, не могу, правда. Прости. Я понимаю, что для тебя это очень важно. И ты так сердечен и добр. Порой мне кажется, что я никогда не смогу по достоинству тебя отблагодарить. Даже не представляю, что было бы с мамой и со мной, не окажись с нами в трудную минуту такого друга, как ты. Я очень тебе благодарна, Филипп, очень, хотя иногда мне кажется, что ты считаешь иначе.
– Не нужна мне твоя благодарность, Сильви, – промолвил несчастный Филипп.
Его терзало чувство неудовлетворенности, но он не смог бы объяснить, что именно ему нужно. Чувствовал только, что чего-то не хватает, чего-то такого, что он рад был бы получить.
Приближался день свадьбы, но Сильвия, казалось, была занята только матерью, думала лишь о том, как создать для нее уют в доме, который она скоро покинет. Напрасно Филипп пытался заинтересовать ее своими планами и идеями обустройства нового дома, в который он собирался привести молодую жену. Сильвия ничего ему не говорила, но дом при магазине у нее ассоциировался с двумя случаями, которые принесли ей горе и страдания. В первый раз она оказалась в гостиной, о которой теперь так много рассказывал Филипп, в тот день, когда вербовщики спровоцировали волнения в городе: тогда от ужаса и смятения она упала в обморок. Во второй раз – в тот ужасный вечер, когда она и ее мать прибыли в Монксхейвен, чтобы попрощаться с ее отцом перед тем, как его увезли в Йорк. Тем вечером именно в этой гостиной она впервые узнала, что ее отцу грозит смертельная опасность. Сильвия не могла изображать оживленно-застенчивое любопытство по отношению к своему будущему жилищу, как это свойственно невестам. Ее хватало лишь на то, чтобы сдерживать тяжелые вздохи и терпеливо выслушивать вдохновенные рассказы Филиппа об обустройстве их совместного жилища. Со временем он заметил, что ей эта тема неприятна, и перестал о том говорить, продолжая молча делать свое дело, улыбаясь про себя при виде каждого новшества, которое, он надеялся, порадует Сильвию и будет способствовать ее комфорту. Он прекрасно понимал, что она не будет счастлива, если он не позаботится о том, чтобы ее мама провела остаток жизни в покое, не зная лишений.
День свадьбы быстро приближался. Согласно плану Филиппа, после венчания в церкви Кирк-Мурсайд он и его Сильвия – его кузина, его любовь, его супруга – поедут на целый день в Робин-Худс-Бэй
[100], а к вечеру вернутся в свой дом при магазине на рыночной площади. Там, в своем новом жилище, их уже будет ждать Белл Робсон, ибо ферма Хейтерсбэнк должна была отойти к новому арендатору прямо в день их свадьбы. Сильвия не соглашалась выйти замуж ни днем раньше. Она заявила, что должна оставаться на ферме до самого конца, причем заявила столь решительно, что Филипп сразу же прекратил любые попытки приблизить свадьбу.
Он пообещал Сильвии, что за несколько часов их отсутствия в доме все будет подготовлено к приему ее мамы, иначе она отказывалась куда-либо ехать. Он сказал, что попросит Эстер – та очень добра, отзывчива и в помощи никогда ему не отказывала – пойти с ними в церковь в качестве подружки невесты, ведь Сильвия ни о чем не думала и не заботилась, кроме своей матери. По возвращении из церкви они оставят Эстер на ферме Хейтерсбэнк, и та перевезет миссис Робсон в город, сделает то, то и то – в общем, обо всем побеспокоится. Столь велика была дружеская вера Филиппа в готовность и умение Эстер чутко позаботиться о ближнем. Сильвия в конце концов уступила, и он взялся поговорить с Эстер.
– Эстер, – обратился к ней Филипп как-то перед уходом домой, когда они закрыли магазин, – задержись на минутку, ладно? Я хочу, чтоб ты посмотрела, как я обустроил дом. И еще хочу попросить тебя об одолжении. – Безумно счастливый, он даже не заметил, как она содрогнулась.
После секундного колебания Эстер ответила:
– Филипп, я, конечно, задержусь, если ты настаиваешь. Только я не знаток модных интерьеров.
– Зато ты можешь оценить, уютный дом или нет. А именно это меня интересует. Мне в жизни не было так уютно, как тогда, когда я квартировал в вашем доме, – произнес он с братской нежностью в голосе. – Если б меня ничто не беспокоило, я мог бы сказать, что никогда в жизни не был счастливее, чем тогда, когда жил у вас; и я знаю, что в основном это твоя заслуга. Пойдем, Эстер, посмотри и скажи, что еще я могу сделать, чтобы Сильвии было уютно.
«От просящего у тебя не отвращайся»
[101]. Наверно, это не самая удачная фраза, но для Эстер она явилась единственным источником силы, благодаря которому она смогла терпеливо осматривать дом в течение последующего получаса. Повторяя про себя эти слова, она со всей самоотверженностью сосредоточилась на изменениях и новшествах, которые демонстрировал ей Филипп: чем-то восхищалась, по поводу другого выражала сомнения и предлагала иные решения. Это был невиданный случай тихого героизма – неосознанного и непризнанного. Она доподлинно подавила свое «я», заставив себя полностью сопереживать гордому собой, полному надежд влюбленному молодому человеку, обуздала свою зависть к той, которую он любит. Она искренне радовалась за Сильвию, полагая, что та должна ощутить себя на вершине блаженства при виде стольких доказательств любви и привязанности Филиппа. Но для ее сердца – а ведь сердце – источник жизни – это была непосильная нагрузка. Когда после тщательного осмотра дома Эстер вернулась в гостиную, она чувствовала себе физически измученной и ослабленной, как после многодневной болезни. Она рухнула на ближайший стул, думая, что никогда не сможет с него подняться. А Филипп, радостный и довольный, стоя рядом, продолжал говорить:
