– По Грацианскому, как пить дать, – сказал блондин приятным баритоном.
– Да-да, по Грацианскому! – обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: – Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.
– Сволочи они там, – вздохнул Виноградов и достал папиросы. – Будешь?
Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.
– А ты, значит, Юра? – спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. – Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.
– Да я не то чтобы много там работал… – промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. – Слушай, а что обо мне говорят? – выпалил он.
– Кто говорит?
– Ну вообще. Все.
– Да ничего особенного, – пожал плечами Виноградов. – Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?
– Ага.
– Ничего, все наладится.
– Думаешь?
– Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, – эксперт усмехнулся, – можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.
– Это что? – на всякий случай спросил Казачинский.
– Ну, яд такой. Отравили его, короче.
– Кто?
– Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.
– И как же ты узнал, что его отравили? – спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.
– Ну, я-то узнал, – хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. – Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.
Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах – вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить – и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом – возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.
– Слушай, – начал Казачинский нерешительно, – ты говоришь, сулема, следы, то, се… Но ты так выразился, словно Опалин все знал еще до того, как ты… ну… установил, что это именно она…
– Конечно, он все знал, – подтвердил Виноградов спокойно, – в смысле, догадался, потому что один из убийц имел доступ к сулеме. Жена Грацианского работала в лаборатории, а сулему используют, чтобы консервировать ткани…
– Ух ты, – пробормотал Юра. – То есть Опалин… он… ну, в своем деле мастер? Извини, если я глупо выразился, я тут только первый день…
– Он один из лучших в этом здании, – усмехнулся Виноградов. – Может, и лучший. Так что можешь считать, что тебе повезло.
Он залез в ящик стола и достал оттуда лист, исписанный типично врачебным иероглифическим почерком.
– Вот заключение по Грацианскому, так что Опалин может закрывать дело. – Висящий на стене телефон, который Казачинский ранее не заметил, заверещал как резаный. От неожиданности Юра дернулся и едва не снес со стола одну из банок. – А вот этого не надо. Мне еще с этим желудком работать и работать…
– Ты еще скажи – жить и жить, – проворчал Юра, поправляя злосчастную банку. Виноградов усмехнулся, подошел к аппарату и снял трубку.
– Аркадий Виноградов слушает… Да, он здесь. Хорошо. Понял…
Повесив трубку, он повернулся к Казачинскому.
– Опалин тебя требует, срочно… Поспеши, он не любит ждать.
И прежде, чем за Юрой закрылась дверь, Виноградов вернулся к столу и углубился в изучение таинственного среза под микроскопом. Лицо его поражало сосредоточенностью, брови хмурились, но тем не менее он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Прислушавшись, Казачинский сообразил, что это популярная песенка «Моя лилипуточка» из недавнего фильма «Новый Гулливер».
Глава 7. Маки
Аттракционы (работают с 15 до 23 часов): «парашютная вышка» – Автоаллея, полет 1 руб., «воздушная дорога» – Аллея пионеров, Малый пруд, плата 40 коп., «параболоид чудес» – Автоаллея, плата 50 коп.
«Вся Москва», 1936
– У нас новый вызов, – сказал Опалин. Заключение по Грацианскому он даже не стал читать, а сразу же бросил его в верхний ящик стола, который запер на ключ. – Парк Горького.
От Казачинского не укрылось, что Логинов озадаченно нахмурился.
– За парк отвечает 4-е отделение милиции, – напомнил Петрович. – Что там стряслось – очередной пьяница залез на вышку и сиганул оттуда без парашюта?
35-метровая парашютная вышка, выстроенная в виде сужающейся спирали, считалась одним из главных украшений парка. В архитектурном смысле она выглядела чрезвычайно эффектно и привлекала множество посетителей, но время от времени становилась причиной происшествий вроде того, которое только что описал Логинов.
– Вышка тут ни при чем, зверски убита женщина, – буркнул Опалин. – Яша где?
– Я его в архив отослал.
– Очень хорошо, пусть там и остается. Едем! – скомандовал Опалин, поворачиваясь к двери, но она распахнулась прежде, чем он до нее дошел. На пороге стоял Яша, держа в руке блокнот.
– Я переписал всех членов семьи Тагильцева, как вы просили… Куда это вы?
– В парк Горького, – ответил Петрович. – Ты остаешься на телефоне.
– Для связи есть дежурный! – оскорбился Яша, поправляя очки. – Иван Григорьевич, я как полноправный сотрудник уголовного розыска…
– Нет, – отрубил Опалин. – Ты – остаешься.
После таких слов у Казачинского пропала бы всякая охота спорить, но Яша рассердился не на шутку. Он стал сыпать словами, возмущаться, что его не уважают, и в конце концов прозрачно намекнул на то, что пожалуется куда-то наверх, какому-то Твердовскому, что его зажимают и не дают ему возможности проявить себя.
– Ну хорошо, – сказал Опалин, которому, видно, прискучил этот бесцельный спор, – можешь ехать с нами, но предупреждаю: свалишься в обморок – Володя с тобой возиться не станет, и никто из нас не станет. Ясно?
