– Видите, какие интересные люди, – вздохнул Ненароков. – Хитрецы, психологи, следов не оставляют… И награбленное барахлишко где-то сбывают так, что оно не попадается нам на глаза. Я вас не поздравляю, Ванечка. Это очень неприятные противники. Вы знаете, я высокого мнения о ваших способностях, но тут у меня ощущение, что нам противостоят вовсе не уголовники, или, по крайней мере, не только они. Кто-то за всем этим стоит очень… очень непростой.
– И непростые тоже прокалываются, – буркнул Опалин, чтобы хоть что-то сказать.
– Все когда-нибудь прокалываются, Ванечка, – добродушно ответил следователь. – Не в одном, так в другом. – Но в том настроении, в котором находился Опалин, он воспринял эти слова не как ободрение, а как упрек. Ведь сам он тоже допустил ошибку.
Пока Иван беседовал с Ненароковым, Петрович трясся в служебной машине, ехавшей по направлению к московскому ипподрому. Скачек в этот день не было, трибуны пустовали, и только несколько жокеев на дорожках тренировались со своими лошадьми. Издалека Петрович сразу же узнал элегантную фигуру Барона в светло-сером костюме. Человек, с которым Логинов пришел побеседовать, сидел на одном из лучших мест. Положив руки на рукоять своей трости, он внимательно следил за лошадьми на дорожке. Шляпа с лентой, из кармашка выглядывает треугольничек накрахмаленного платочка, бутоньерка – франт, да и только. Петрович редко сталкивался с Бароном, но всякий раз сыщика не покидало ощущение, что вокруг того словно нарисован заколдованный круг, который надежно ограждает его от окружающей действительности, и перейти заговоренную черту, чтобы приблизиться к человеку с бутоньеркой, дано не каждому. Логинов и сам сейчас колебался перед тем, как подойти, и ему не нравилось, что в глубине души он некоторым образом трусит.
– Лошади – благородные животные, – неожиданно заговорил Барон, хотя Петрович находился в десятке шагов позади него и сидящий даже не поворачивал головы, то есть вроде бы не должен был его видеть. – Слышали?
– Слышал. – Петрович подошел ближе и сел, оставив между собой и собеседником одно пустое сиденье. Светлые глубоко посаженные глаза Барона повернулись в его сторону, взгляд изучающе скользнул по лицу. На вид собеседнику Логинова было лет сорок пять. Лицо широкое, и морщины ничуть его не портят, над верхней губой – тонкая полоска безупречно подстриженных усов. Хотя он был в шляпе, Петрович знал, что волосы у Барона русые с проседью, очень коротко стриженные, и под волосами слева – рубец от полученного когда-то на войне удара шашкой, который едва не стоил ему жизни.
– Вот, – продолжал Барон, усмехаясь, – лошадь – благородное животное, а про человека никто так не скажет. А все почему? Сволочь потому что человек, совершенно бесполезная скотина. Только на удобрение и годится, а больше ни на что.
У Петровича возникло скверное ощущение, что его пробуют на зуб. Поддакнешь собеседнику – выйдешь безвольной тряпкой и слабаком, собственного мнения не имеющим; полезешь в спор – выставишь себя на посмешище, и вовсе не потому, что Барон так уж прав, а потому, что в словесных передергиваниях ему нет равных. Истина не рождается в спорах; в спорах рождается репутация спорщиков.
– Значит, по-вашему, гражданин Перель годился только на удобрение? – ляпнул Петрович.
В лице Барона не дрогнул ни один мускул.
– Кто таков? Жокей? Бывший коннозаводчик? Впервые слышу. Мудрите вы там в угрозыске, чепухой какой-то занимаетесь. Вы пришли, чтобы зря тратить мое время, уважаемый?
Последняя фраза прозвучала почти как угроза, да, собственно, ею и была.
– Зря? Ну это как посмотреть. – Петрович заставил себя улыбнуться, чтобы Барон не думал, что собеседник его боится. – Хотел я вам одну историю рассказать. Об отцах и детях, некоторым образом. Жила-была одна женщина, простая, работящая, лет, как говорится, средних, и была у нее дочь, именем Софья. Отец ее погиб на империалистической войне, как раз когда русские войска взяли Львов. Только вот интересно выходит – взяли-то город в 14-м году, а дочь родилась в 16-м. Ну, никак не может быть, чтобы она оказалась дочерью того, на кого ее записали.
Барон вздохнул и стал смотреть на лошадей и жокеев на беговой дорожке. В лицо собеседнику он больше не глядел.
– Ну, время было сложное, записали дочь на погибшего солдата, потом революции – одна, вторая, и разные всякие события произошли. В том числе девочка Соня выросла и учиться пошла. А отец ее настоящий примерно тогда же вспомнил о ее существовании. Сами, наверное, знаете, как в жизни бывает – то не нужны дети да не нужны, а время проходит и оказывается, что очень даже нужны. Но лично сам папаша проявляться не хотел и поручил собрать сведения о дочери ее соседу. Как Соня живет, с кем живет и все такое. Соседа, кажется, Николаем звали, а может, и нет. – Петрович сделал вид, что колеблется. – Нет, точно Николаем. И фамилия у него начиналась на «М».
– Короче, – сухо попросил Барон.
– А немного осталось, потерпите уж. Девушку Соню убили – задушили в парке Горького, а труп изувечили, чтобы затруднить опознание. Но настоящий ее отец и меньшее не прощал, а тут – что уж говорить. И пустил он на удобрение и молодого человека Сони, который ей свидание в парке назначил, и всех, кто мог ее убить. Не сам, не своими руками, но – отомстил. Вопрос, собственно, такой: остановится ли на этом безутешный отец или он найдет еще кого-нибудь, кого можно наказать за то, что произошло?
Хотя Петрович был вовсе не робкого десятка, он все же осекся, увидев устремленные на него в упор злые серые глаза.
– Вольноопределяющийся Логинов, – проговорил Барон, чеканя каждое слово, – вам не кажется, что вы слишком много на себя берете?
– Соня Левашова умерла, ее больше нет. И ей все равно, сколько жертв, виноватых или безвинных, принесут в память о ней. Вам ясно? Это совершенно… бессмысленно. Надо было заботиться о ней, пока она была жива. Устроить ее матери жилье получше, может, работу хорошую найти. Баловать, черт возьми, подарками. Вниманием ее окружить, чтобы она знала, что у нее есть отец, на которого она может положиться. А сейчас-то что? Хоть пол-Москвы убейте, ее это не воскресит. Кончено все, кончено навсегда, и заботу вашу она не оценит.
– Пошел вон, – коротко сказал Барон. – Разговор окончен.
Петрович посмотрел на его лицо, на то, как задирается над ровными мелкими зубами верхняя губа с полоской усов, и понял, что разговор действительно окончен. «Что ж… По крайней мере, я его предупредил, чтобы он прекратил свои фокусы и не путался у нас под ногами. И я с самого начала понимал, что ничего он не скажет. Не такой он человек…»
Он поднялся, поправил фуражку и двинулся прочь, но остановился, услышав слова, брошенные ему вдогонку.
– Дурак ты, вольноопределяющийся. Какой из меня отец? Да и мамаша ее никогда мне нужна не была.
«Сам ты дурак, – неожиданно обозлился Петрович. – Дороже хорошей семьи ничего на свете нет, и никакие бега, никакие костюмы ее не заменят». Но он был слишком умен, чтобы произносить эти слова вслух, потому что все очевидные истины, высказанные громко, начинают казаться простоватыми и даже какими-то мещанскими.
