От досады она решила попить чаю. Хотелось свежего, но пока нет ясности, придется пить старую заварку.
Она заперта, отрезана от мира и беспомощна, но кое-что еще в силах делать.
Всегда можно не отчаиваться и не распускаться.
Превозмогая боль от ушибов, Лариса сделала зарядку, приняла душ и села за письменный стол. Пусть Никита выпихнул ее в академку, но сейчас самые благоприятные условия для работы над диссертацией.
У них был один письменный стол на двоих, и Ларисе в нем принадлежал всего лишь ящик. Выдвинув его, она чуть не заплакала. Все материалы исчезли. Черновики, списки литературы со всеми выходными данными, обзор, план – пропало все. «А когда он вернется, скажет, что ничего не трогал, – мрачно подумала Лариса, – что это я сама выкинула в припадке безумия. Ладно, напишу пока статью про методику преподавания иностранного языка в рабочих коллективах».
Отсутствие рабочих материалов странным образом подстегнуло ее фантазию. Лариса писала что-то среднее между статьей, очерком и рассказом. Вспоминая, как вела занятия, она будто заново переживала их с Алексеем счастливые минуты и молилась, чтобы его оправдали.
«Сколько угодно просижу взаперти, лишь бы только знать, что это так».
За работой дни бежали быстро. Статья двигалась, запасы в холодильнике иссякали. Скоро придется переходить на макароны и крупу.
Она все так же каждый вечер садилась возле двери, стучала и кричала, но все безуспешно. Соседи по лестничной площадке, видимо, уехали в отпуск, а остальные пользовались лифтом. Пешком ходила только мама Зизи для моциона. Благодаря заливистому лаю болонки Ларисе каждый раз удавалось ее поймать, но дама молча проходила мимо, а потом вдруг остановилась у Ларисиной двери и веско сказала: «Да заткнись ты уже, тварь поганая».
Должно было произойти что-то по-настоящему страшное, чтобы простая бухгалтерша осмелилась так разговаривать с директорской женой.
Лариса поняла, что надо выбираться самой. Никто не поможет.
Она прошлась по всей квартире в поисках подходящего орудия. Ничего, кроме кухонного ножа и маникюрного набора, но у графа Монте-Кристо и того не было.
Разложив инструменты, она принялась за работу. Нож с трудом втыкался и застревал в плотной древесине входной двери, и к одиннадцати вечера удалось только содрать с нее немножко краски.
Утром она снова принялась за дело, оборудовав себе рабочее место из диванной подушки и портативного магнитофона. Под глуховатый голос Тото Кутуньо дело спорилось, Лариса сообразила, что не нужно пытаться пробить дерево насквозь, а следует чуть надрезать и отковыривать каждую щепочку.
Вдруг раздался звук, заставивший ее вздрогнуть – за два месяца заточения она почти забыла, как звучит ее дверной звонок.
– Откройте, милиция, – раздался уверенный и равнодушный голос.
– Да я бы с радостью.
– Гражданка Ольхович?
– Да, я.
– Открывайте.
– А вы сами можете?
– Перестаньте шутить, у нас постановление на обыск.
«Какой обыск?» – удивилась Лариса, но от радости скорого освобождения эта мысль тут же исчезла. Она объяснила, что замок изнутри не открывается, а ключей у нее нет.
– Ладно, у нас есть. Открываем?
– Ой, пожалуйста! Скорее!
Посторонние в доме, надо переодеться, накраситься, но Лариса была не в силах отойти от открывшейся двери.
Стоя на пороге и чувствуя, как голова кружится от нахлынувшей свободы, она еле слышала следователя.
* * *
Аллочка сегодня поддерживала обвинение и, воспользовавшись оказией, навестила Ирину, и с порога закричала:
– Тебя можно поздравить!
– С чем? – насторожилась Ирина. Она никому, кроме Кирилла, не говорила о своей беременности.
– Как же? С реализацией! Такое дело поднять!
– Я тут ни при чем. – Ирина пригласила Аллу сесть.
Сегодня, как и всегда, гособвинитель выглядела ослепительно, но сейчас это не вызывало в Ирине недостойных чувств. «Это не потому, что я стала лучше, а просто я счастлива, а как человек я все еще так себе».
– Если бы не ты, эти уроды так бы и гуляли, – вздохнула Алла.
– Благодари Глеба, что сам себя перехитрил, иначе мы бы так и ходили вокруг да около. Закрыли бы Еремеева за простое убийство или пьяный разбой, такое мы бы сожрали и даже не поморщились.
– Ну да, на всякого мудреца довольно простоты, – вздохнула Алла и достала из сумочки шоколадку «Вдохновение», – будешь? Левка вчера из Москвы привез.
– Давай.
Ирина развернула тонкую серебристую обертку. Алла не знает истинной подоплеки событий, думает, что приятели все затеяли, чтобы отомстить Алексею Ильичу за роман с Ларисой Ольхович. Про аварию на лодке никто не знает и, дай бог, не узнает никогда, что за это Ольхович волновался совершенно напрасно. Несмотря на показания Еремеева, Никиту Ивановича никто не собирался привлекать к ответственности, и городить эту масштабную фальсификацию было совершенно ни к чему.
Как высокопоставленный номенклатурщик, Ольхович был надежно защищен от любого уголовного преследования.
Вырисовывался порочный круг: пока нет улик, нельзя даже смотреть в сторону Ольховича, а пока не посмотришь, улики не появятся.
Но оставлять убийцу на свободе тоже нельзя.
Пришлось Севе с товарищами организовывать подпольную слежку, и они взяли-таки Никиту Ивановича с поличным, когда он пытался усадить незнакомого мальчика в свой автомобиль.
Само по себе это не преступление и ничего не доказывает, но, к счастью, Ольхович повел себя неадекватно, стал угрожать и сопротивляться, а под конец и вовсе ударился в истерику. Повезло и в том, что рабочий день закончился, а на дежурство заступил матерый следователь старой закалки, и ему понадобилось всего полтора часа, чтобы расколоть Ольховича.
Как только тот понял, что сию секунду за ним не придут и не выручат, он немедленно начал каяться и валить все на Глеба Ижевского.
Покаяние было униженным и подробным, но вскоре Ольхович снова впал в истерику, и кончилось тем, что его пришлось госпитализировать в психиатрический стационар.
– Как там твоя подружка? Держится? – спросила Ирина.
– Ой, Настя так рада, что к ней не стали придираться за то заключение, что нет сил переживать из-за Глеба. И потом ни одна любовь не устоит против обосранных штанов.
– В смысле?
– А ты не знаешь? Когда Ижевского арестовали, он обделался со страху. Так и вели через всю прокуратуру.
– Фу, Алла! Я же ем.
– И все же согласись, – хихикнула Аллочка, – излечивают подобные казусы от любви и душевной привязанности. Короче говоря, счастлива она.
