— Берсаба… — прошептал он.
— Внесите его в дом, — скомандовала я, — он тяжело ранен.
— Это так, госпожа.
Я пошла впереди, указывая дорогу, а они понесли моего мужа. Его поместили в одну из спален. Вошла Элла, и я сказала:
— Они привезли Люка домой. Он тяжело ранен. Друзья уложили его на кровать. Один из них, покачав головой, промолвил:
— Он потерял много сил, госпожа. Я заявила:
— Нельзя терять время. Разбудите слуг. Нам нужна горячая вода… бинты… я за всем прослежу.
— Останься с ним, — сказала Элла. — Ты ему нужна. Остальным займусь я.
На Эллу можно было положиться. Добрая, спокойная Элла!
Люк протянул мне руку, и я взяла ее.
— Люк, — прошептала я, — ты дома. Ты поправишься. Я тебя выхожу. Ты останешься дома и не пойдешь больше на эту проклятую войну.
— Хорошо… — прошептал он.
— Тебе хорошо дома?
— Хорошо с тобой, — пробормотал он. Я наклонилась к нему. Кожа у него на лбу была влажной и холодной.
— Ты у нас быстро поправишься. Мы с Эллой будем ухаживать за тобой. Он закрыл глаза. Один из мужчин сказал мне:
— Мы из-под Марстон-Мура, госпожа. Там мы многих потеряли. Но это победа… наша победа… и победа Кромвеля.
— Марстон-Мур!.. — вскрикнула я.
— Да, долгонько нам пришлось добираться, но уж очень он просил. Сказал, что обязательно должен увидеться с вами перед смертью.
— Он не умрет, — сказала я, — мы вылечим его. Они ничего не отвечали, печально глядя на меня. Только сняв с него камзол, мы увидели, как ужасны его раны. Элла, взглянув на меня, прошептала:
— Такова воля Господня. Он боролся за дело, которое считал правым.
Но я была в ярости от того, что мужчины уничтожают друг друга смертоносным оружием, в то время как им даны мозги, чтобы рассуждать, и языки, чтобы объясняться между собой.
— Я спасу его! — закричала я. — Спасу! Казалось, будто я погрозила кулаком судьбе и самому Богу. Я не подчинюсь Его воле. Я не позволю Ему забрать Люка, потому что глупо забирать такую молодую жизнь.
Но я была просто дурой, ибо сражаться с законами природы невозможно.
Я осталась рядом с Люком, поскольку мое присутствие было единственным, что могло хоть как-то облегчить его страдания, а Элла, хорошо знавшая своего брата, оставила нас вдвоем.
В агонии он говорил слегка бессвязно, беспорядочно, но я понимала, что он хочет сказать.
— Мы побеждаем… Это войдет в историю… Битва при Марстон-Муре… Кромвель… победа… конец власти зла… Берсаба… любовь моя… Берсаба…
— Да, Люк. Я здесь. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе.
— Нам было хорошо… правда? Я тихо прошептала ему на ухо:
— Да, нам было хорошо.
— Наш мальчик, маленький Лукас. Люби его…
— Он мой сын, Люк… мой и твой.
— Такое счастье… Быть может, это грех…
— Ни в коем случае! — горячо воскликнула я. — Как это может быть грехом, если это подарило нам Лукаса?
Он улыбнулся.
— Наше дело победило, — сказал он. — Это стоило… всего… а ты, Берсаба…
— Да, Люк, я здесь.
— Я любил тебя. Возможно, это было не правильно…
— Это было правильно… очень правильно. Я тоже люблю тебя, Люк.
— Останься со мной, — сказал он. И я осталась рядом с ним до конца.
* * *
Итак, я стала вдовой, и моя ненависть к войне увеличилась. Видимо, мои чувства к мужу были очень глубокими, поскольку я была вне себя от горя.
Какая разница, кто победит, лишь бы все это кончилось…
Я оплакивала Люка и думала о Ричарде, который находился в самой гуще схватки.
Разделить со мной горе приехала Анжелет.
— Бедная, бедная моя Берсаба. Я так тебя понимаю. Ты же знаешь, есть Ричард…
— Да, — с иронией подхватила я, — есть Ричард.
— Но мы не должны показывать детям наше горе. И она была права. В детях было наше спасение. Для бедняжки Эллы все случившееся стало, конечно, ужасной трагедией. Она любила брата, вместе с которым прожила всю жизнь. Но ее поддерживала вера в правоту дела, за которое он погиб.
— Он потерял жизнь в битве при Марстон-Муре, — сказала она, — но потерял ее в борьбе за правое дело, а эта битва была решающей.
Я подумала: «А Ричард? Что с Ричардом?»
* * *
Анжелет пригласила нас в гости на Рождество, но я не хотела ехать: нельзя же было просить Эллу провести праздник под крышей дома одного из роялистов, одного из тех, кто убил ее брата.
— А ты, Берсаба? — спросила Анжелет.
— Я не поддерживаю ни тех, ни других, — ответила я, — и ты мне сестра. Мне интересны люди, а не идеи. Не сомневаюсь, что у обеих сторон есть масса недостатков, и кто бы ни победил, нам нечего надеяться на Утопию. Даже не знаю, что бы я предпочла: слабое правление короля или строгости парламента. Видимо, все-таки первое, поскольку я не пуританка. Но пока не попробуешь — не узнаешь наверняка. Нет, я хочу одного — окончания этой бессмысленной войны, этой междоусобицы.
— Да, Берсаба, ты права. Ты всегда права. Ты очень умна. Хорошо бы, чтобы власть имущие прислушались к твоим словам.
Я рассмеялась:
— Нет, я такая же глупая, как все. Я предложила ей приехать к нам на Рождество и пообещала, что позже, когда настанет весна, я на несколько дней приеду в Фар-Фламстед и возьму с собой детей и Феб, а значит, и ее маленького Томаса — в такие времена не стоит разлучаться, даже если есть на кого оставить ребенка.
— Тебе надо завести другую горничную, ведь у Феб теперь есть муж и ребенок, — посоветовала Анжелет.
— Никто не сможет заменить мне Феб. Я буду удерживать ее до тех пор, пока это возможно. Дети будут рады поездке в Фар-Фламстед. По-моему, они растут маленькими роялистами.
Ричард приехал домой в мае. Я с ним не виделась, да и пробыл он дома всего несколько дней. После его отъезда Анжелет приехала к нам. Она сияла от радости, вызванной его визитом.
— Я не пригласила тебя в гости, Берсаба, — сказала она, — но обязательно сделала бы это, если бы Ричард мог остаться подольше. Его дела плохи. Он говорит, что положение королевской армии критическое. Люди вроде Фэйрфакса и Кромвеля готовят своих сторонников в солдаты, и религиозное рвение дает им то, чего не хватает профессиональным военным. Так он и сказал. Когда ты приедешь в Фламстед? Ты же обещала привезти детей, помнишь?
Мы обговорили детали, и через несколько дней я с детьми и Феб отправилась в Фар-Фламстед.
