...Елена уже смутно помнила, как к ней пришло дерзкое решение. В суматохе сборов про неё забыли, оставив в отдельной хибаре за пределами дворца возле умирающего сына. Это давало ей определённую свободу.
Караван гарема собрался, в конце концов, и шумно потянулся на север, в столицу. Дворец опустел. Елена пообещала управляющему, что отправится в Стамбул со вторым караваном, который должен был подвезти в столицу остатки дворцового имущества.
Мальчик поправлялся, но был слаб. Подсыхали и отпадали язвы, оставляя рябины, появилась новая здоровая кожа. Необходимо было срочно что-то делать, пока он не встал на ноги и не вышел из дома, — тогда его увидят, и это будет крах всех её планов.
Она несколько раз говорила доктору Еросолино, что не хочет ехать в Стамбул. А однажды она прямо сказала, что мечтает, чтобы её мальчик навсегда покинул эти места и перестал быть султанским сыном. Еросолино, избегавший подобных разговоров, вдруг, сжалившись, выслушал её внимательно. Но когда она пообещала ему все золото мира за помощь, он только молча сверкнул глазами и ничего не ответил. На следующий день, когда они вместе переодевали Османа, он заговорил с ней сам:
— Вы понимаете, что если расстанетесь с сыном, то навсегда потеряете его? Никогда больше не увидите?
— Да... Понимаю.
— Вы это ясно понимаете?
— Да. Ясно, — с необъяснимой решительностью подтвердила Елена.
Доктор продолжал:
— У меня есть друзья. Караимы-купцы. Через три дня их корабль выходит из Смирны в Далмацию. За пять тысяч цехинов они смогли бы увезти вашего сына. Но что с ним делать дальше?
Елена сказала, что у неё есть родственники недалеко от Салоник, которым она передаст письмо, и они спрячут мальчика.
Доктор покачал головой и посмотрел на неё печальным взором.
— Это невозможно. Они не смогут плыть в сторону Салоник и тем более оставаться там, разыскивая ваших родственников. Они идут в Дураццо в Венецианском заливе, затем в Спалато.
[59] Подумайте. Других возможностей у меня нет.
Елена лихорадочно размышляла. Она представляла себе бегство мальчика иначе, к её родным. Потом отрывисто спросила, глядя ему прямо в глаза:
— Если мы договоримся, они, эти ваши купцы, смогут точно выполнить поручение?
Караим твёрдо пообещал:
— Да. Если оно будет точным. Они его исполнят так, как будет сказано.
Дрожа, Елена проговорила:
— Хорошо. Пусть они возьмут его с собой в Спалато. Пусть они передадут его там в монастырь. Пусть его там крестят и дадут ему другое имя. Деньги будут сегодня же. Чем я смогу отплатить вам?
Караим подумал и сказал:
— Когда мальчика будут крестить, пусть назовут его Ильёй. В честь пророка.
— Ильёй? Да будет так.
Ночью они перевязали мальчика, переложили на носилки, и Еросолино перенёс его тайно в свой дом. Елена сняла с себя крест и передала доктору. Она последний раз глядела на сына. Больше она никогда своего Османа не увидит. В слезах она ушла домой.
Наутро инсценировали похороны ребёнка в закрытом гробу на кладбище на окраине Маниссы. На похороны кроме убитой горем матери пришли ещё две-три няньки, которые боялись даже приблизиться к гробу, чтобы не подхватить «красную смерть», и рыдали издалека.
Через несколько дней Елена вместе со вторым небольшим караваном отправилась в Стамбул, мучаясь уже не от страха, а от тоски и сомнений, правильно ли она поступила, что поддалась панике и навсегда, конечно же навсегда, потеряла сына.
Глава 8
Венецианская терра-ферма (материк). Город Падуя. Поздняя осень 1595 года
Несмотря на короткое расстояние между Венецией и Падуей, несмотря на веские причины для неотложной встречи с Реформатором
[60] Падуанского университета, увидеться с ним в непринуждённой обстановке и поговорить великому Канцлеру Агостино Оттовиону было нелегко. Выезды столь крупных персон, как дож или великий Канцлер, были обставлены так пышно и с таким множеством условностей и запретов, что не оставляли им никакой личной инициативы и частной свободы. Дож вообще не имел права отлучиться из Венеции больше чем на пять дней в году. А учитывая подозрительность и пристальное внимание сбиров, шпионов и агентов Совета Десяти, такая встреча не могла бы пройти незамеченной и, стало быть, вызывающей ненужные толки. Канцлер нашёл благовидный предлог — ежегодную инспекцию герцогской канцелярии в Падуанском университете. Комиссия проверяла, как проходит обучение студентов, будущих секретарей канцелярии. Каждый год на средства Синьории несколько ординари — младших приказчиков — отправлялись учиться в университет, чтобы в дальнейшем свободно владеть риторикой, правом и философией, а выпускники сдавали сложный экзамен на секретаря, во время которого экзаменуемый должен был осветить указанную ему юридическую или философскую тему по-итальянски и по-латыни.
Свою свиту Оттовион довёл до минимума. Процессия, выехав накануне вечером, добралась в Падую к полудню следующего дня. Канцлер распорядился остановить паланкин на Пьяцца дель Санто. Покинув носилки, он прошёл в базилику Святого Антония. Три телохранителя, крепкие молодые люди со шпагами на поясе, пробили ему дорогу среди толпы паломников и встали у дверей.
Оттовион вступил в прохладные пределы величественной церкви, помолился в часовне перед мощами Святого — так он всегда начинал свой визит в этот замечательный город. После молитвы он пешком отправился в Бо
[61], как падуанцы называли университет. Молодёжь сновала повсюду. Пестро одетая, шумная, с папками под мышкой или с объёмистыми мешкообразными сумками. Казалось, что город населён только одной молодёжью, двигавшейся с необычайной лёгкостью существ, не обременённых заботами и хворью, и на немолодого Канцлера, большую часть времени проводившего во дворце среди бумаг, шкафов и стариков правителей, эта суетня произвела самое благотворное воздействие. В воздухе, наполненном планами, мечтами, надеждами и жаждой жизни, Оттовион, словно сбросил со своих плеч тяжкий груз.
Подойдя к Бо в самом хорошем расположении духа, он вошёл в просторную галерею и, плывя в шумном потоке студентов, раздвигаемых телохранителями, направился в административный флигель. Тут все не походило на Дворец дожей, где ступали тихо, говорили вполголоса. Здесь же была шокирующая вольница, а народу в коридорах набилось, как у лавок на Риальто и в Мерчерии.
Мессер Лунардо вместе со своими помощниками встречал Канцлера перед приёмной. На нём была длинная фиолетовая тога Реформатора университета, называемая дукале, ладно сидевшая на широких плечах, и чёрная епитрахиль. Свободное одеяние не скрывало, что он был строен и подтянут, несмотря на возраст. Приятное лицо с окладистой седой бородой и белыми усами дышало здоровьем. Чинно поклонившись высокому гостю, он поздоровался за руку и весь просиял. Канцлеру нравилась эта непривычная для венецианских традиций манера старого дипломата выказывать добрые чувства при встрече и создавать непринуждённую и дружескую атмосферу. После первых объяснений Реформатор проводил Канцлера в свой кабинет, а сам задержался в приёмной, чтобы завершить дела.
