Оттовион, расположившись в глубоком кресле, с любопытством разглядывал обстановку: фолианты на стеллажах и на столах, огромный глобус с вращающим механизмом, роскошный письменный прибор на большом письменном столе, реторты и шланги со стеклянными, замысловатой формы, сосудами, словно бы здесь проводил опыты алхимик. Лунардо позже, впрочем, признался, что сосуды и реторты он установил в кабинете «для обстановки». На пюпитре лежал раскрытый том Ветрувия «Об архитектуре» с чертежами военных механизмов.
Глаза Канцлера пробежали по книжным корешкам на столе: «Пиротехника» Бирингуччо, «Баллистика» Никола Тарталья, «Театр машин» Бессона. И уже под ними лежали «История Италии» Гвиччардини и «Божественная комедия» Данте — самые читаемые книги всех образованных итальянцев.
Через полуоткрытую дверь кабинета доносился холодный голос Лунардо. Канцлер прислушался и едва сдержал смех.
— ...Я только перечислю список ваших прямо-таки пантагрюэлевых деяний, — выговаривал кому-то Реформатор. — Сначала вы устроили пьяную драку в остерии «Корова». Посреди ужина вы обозвали одного из ваших товарищей перелётной птицей, вынули гуся из жаркого и огрели им приятеля, нанеся ему повреждения головы. Как вы потом написали в объяснении капитану Стражей ночи, что голову вашему товарищу разбили не вы, поскольку били его мягкими частями тела этого самого гуся. Далее. При попытке вас утихомирить вы извергли на платье хозяина остерии содержимое желудка, причём сделали это намеренно, раздражая, так сказать, интероцепторы языка cum modo digitalis
[62]. После того как вас выставили вон, вы отправились разгуливать по городу, задирая прохожих и, по дороге подцепив нескольких девушек, чья неважная добродетель не вызывает сомнений, заявились с ними к вашему сокурснику барону фон Людвигу, саксонскому дворянину, на званый ужин, на который именно вас-то никто и не звал. Там вы продолжали пьяные бесчинства — опрокинули таз с закусками, сунув туда ногу, задирали кастильского студента, оскорбив его честь заявлением, будто испанцы на ужин кормят гостей только грушами, орехами и тухлой рыбой.
— Но... это правда, — послышался хриплый оправдывающийся голос.
— Правда? Хм... Возможно. Но вернёмся к сути дела. Оскорбив кастильца, вы спровоцировали его на драку и чуть не вызвали резню на кинжалах.
На приведённую вами путану вы вылили полбочонка превосходнейшего вина «Лакрима Кристи»
[63]. При этом кривлялись и говорили, что это слёзы по её потерянной добродетели. Вы вылили бы ещё больше, если бы бочонок у вас не отобрали, но вы ухитрились его ещё опрокинуть и разбить! Двадцать литров превосходного вина! Но далее. Во время танцев вы громогласно обзывали сестру барона, баронессу фон Людвиг, толстухой и Пруденцией Скопареллой — Трахальщицей Благоразумницей и больно хватали её за... разные места, отчего у неё на вышеуказанных местах остались синяки и ссадины. Это подтвердили обследования досточтимых синьоров медиков. Своей выходкой вы спровоцировали ссору с хозяином, вступившимся за честь сестры. Возблагодарим Господа, что дело не дошло до крови и барона удалось успокоить. Изгнанный наконец-то из приличного общества, вы похитили у хозяина дома ценную лютню флорентийской работы и до утра болтались по центральной улице, будили почтенных падуанцев кошачьими визгами неприличной песенки: «Как-то ночью в пять часов заскрипел ко мне засов...» про этого злодея — насильника, и долбили по струнам лютни, будто это, прости Господи, стиральная доска, до тех пор, пока вас не задержал и не препроводил в участок ночной караул, где оказались в качестве истцов и свидетелей и остальные обиженные вами господа... Так вот, мой юный синьор, вы признаете, что всё это правда?.. Правильно, отпираться бессмысленно. Все эти показания переданы мне капитаном Стражей ночи. Вы вели себя прошлой ночью хуже Аттилы. Общий ущерб от вашей ночной прогулки составил, я думаю, с полсотни дукатов, которых у вас, разумеется, нет и в ближайшие месяцы не предвидится. И это — не считая множества потревоженных, и обиженных, и даже оскорблённых вами патрициев и горожан. За это вы ответите отдельно. А я хочу сейчас знать, что послужило причиной ваших подвигов? Что подвигло вас на такие, с позволения сказать, чудачества?
— Я сдал экзамен... — произнёс голос после долгой паузы.
— Ба! И что за экзамен, могу ли я узнать?
Ещё более мучительная пауза.
— Каноническое право... — выдавил из себя наконец отчитываемый студент. — Я сдавал его четвёртый раз...
— Ах, вот оно что, — протянул Лунардо. — Хм... Может, нам не стоит дожидаться, пока вы начнёте сдавать курс уголовного права?
Молчание.
— Так вот, — снова заговорил Реформатор. Голос его звучал холодно и официально, — мой юный господин. Хочу вас предупредить, и правительство нашей Республики уполномочило меня на это. Если вы дорожите вашей будущей карьерой, я предлагаю вам справиться с повышенной возбудимостью. Иначе нам придётся принять меры. А теперь я предлагаю вам удалиться и обдумать, хорошенько обдумать как будущему юристу, какие это могут быть меры.
Лунардо появился на пороге кабинета. Его проницательные карие глаза лукаво светились. Канцлер встал, и они снова чинно поклонились друг другу.
— Это был новый Марко Шиарра
[64]? — спросил Оттовион с усмешкой, кивая в сторону приёмной.
— Хуже, — Лунардо покачал головой. — Студент. Всего лишь будущий юрист. — Он подошёл к столу и указал на пухлую папку, набитую бумагами. — Что делать, дорогой мой Канцлер, у меня здесь восемнадцать тысяч студентов! Почти каждый второй житель города. Город просто бурлит от неуёмной энергии. А это жалобы горожан. Иногда мне даже кажется, что падуанцы здесь просто служат слугами, а падуанки — любовницами. Ни дня без попойки, какой-нибудь мистификации, гротескной процессии. А драки, дуэли?.. Почти каждый день! — Реформатор схватился за голову. — Полно молодых дворян. Заносчивые! Кичливые! Особенно те, что из Рима. Расхаживают по городу с разодетой, как павлины, свитой, а приглядишься — ливреи и шляпы потрёпаны, а бархат потёрт. Чуть что не по ним, задираются!
В голосе Реформатора не слышалось ни жалобы, ни раздражения. Канцлер тоже слушал его с подозрительно довольным видом, вероятно, вспоминая собственную молодость. Вздохнув, магистраты продолжали обмениваться впечатлениями.
— Не чувствуете ли вы себя здесь в ссылке, дорогой мессер Лунардо? — заметил Канцлер. — После ваших миссий, Сената, важнейших поручений...
— Нисколько — запротестовал Реформатор. — Здесь я чувствую себя дома. Ни интриг, ни политических треволнений. Мы прекрасно проводим время. Не поверите, но я сам с огромным удовольствием хожу на лекции. Некоторые, правда, пускают слух, будто я хожу проверять, но, клянусь, это не так! Чем я хуже какого-нибудь мальчишки-студента и почему не могу позволить себе послушать лекцию маэстро Фабриция
[65] о новейших открытиях в медицине? У кого ещё я узнаю больше, если не у него? А кто лучше интерпретирует Аристотеля, как не маэстро Иль Дженова
[66]?
