— Если они и любовники, то об этом никому не ведомо. Но, полагаю, что это не так. Такие вещи не удаётся долго сохранять в тайне.
Я хотел в это верить. Но в то же время и понимал, что Пенда прав. Если я желаю Гите добра, я должен решить её судьбу, и как можно быстрее.
Больше мы на эту тему не разговаривали.
Ничто так не лечит сердечную боль, как всевозможные дела, а у нас, что называется, на носу была Гронвудская ярмарка. Год назад мы устроили её впервые и, подсчитав доходы и расходы, поняли, насколько это выгодно. На деньги, поступившие в казну графства, я велел расширить и привести в порядок дорогу, ведущую к Гронвуду, а значит, в этом году приток торговцев будет ещё большим. Теперь я занялся устройством причалов на Уисси, стал рассылать приглашения знати, сообщив, что на торгах в Гронвуде будут выставлены лошади новой породы, выведенной в моих конюшнях. С одной стороны, я распродам своих коней, а с другой — попытаюсь помирить тех, кого успела рассорить Бэртрада.
Я посетил Незерби и прочие маноры, а также пастбища и овчарни, наблюдая за тем, как идёт стрижка овец. В Норфолк издавна наезжали торговцы из Фландрии, шерсть наших тонкорунных ценилась у них как никакая другая, поэтому заниматься овцеводством в графстве было куда прибыльнее, чем выращивать хлеб или овощи.
Я намеревался продать шерсти в этом году не меньше, чем на триста-четыреста фунтов, поэтому не только наблюдал, как идёт работа, а и сам порой брал в руки ножницы и, раздевшись по пояс, брался за дело наравне с арендаторами и крестьянами. Простой труд позволял отвлечься от печальных мыслей, не дававших мне покоя.
За неделю до открытия ярмарки в Гронвуд прибыла моя супруга, и сразу стало ясно, что она решительно стремится к примирению со мной — несмотря на то, что я не спешил послать за ней в аббатство. Не застав никого в замке, Бэртрада тотчас отправилась разыскивать меня среди пастбищ и овчарен. Я должен был предвидеть этот её шаг, но теперь уже ничего не мог поделать — её появление оказалось для меня неожиданностью.
Бэртрада же сияла в своём наряде из переливающегося бархата цвета старого вина, её прозрачная чёрная вуаль искрилась золотыми узорами, а высокая шапочка с плоским верхом выглядела как корона. Приблизившись, она опустилась в столь стремительном реверансе, что клочки шерсти, усеивавшие землю, разлетелись во все стороны, как снежные хлопья в метель.
Я словно с сожалением отпустил овцу, которую до этого оглядывал. «Эту надо будет снова остричь», — думалось мне, когда я уже разворачивался к склонённой супруге. Стараясь не выдать, что не так и осчастливлен её приездом, не спеша вытер пот со лба тыльной стороной запястья. Подойдя к Бэртраде, я даже не смог взять её руки в свои, чтобы помочь подняться, — ладони были в жире от шерсти. А со всех сторон на нас глядело немало глаз, стригали даже прекратили работу.
— Слава Иисусу Христу, миледи. Однако, боюсь, я сейчас не в том виде, чтобы заключить вас в объятья.
Бертрада выпрямилась. Она старалась выглядеть почтительной и довольной, но, когда улыбнулась, я заметил тонкий шрам, пересекающий её верхнюю губу. Он был уже почти незаметен — лицо моей супруги гораздо больше портило выражение брезгливости и пренебрежения к занятию простолюдинов, которому я предавался.
— Дивные дела, милорд! Я застаю вас, зятя короля и повелителя целого графства, за столь грубым делом. Да ещё в такую жару. Пыль, грязь и смрад. Фи! Не кажется ли вам, что при этом страдает и моё достоинство?
Бэртрада оставалась Бэртрадой. Её показное смирение не стоило ни гроша, а любезность была напускной. В первую очередь её интересовали подарки, привезённые мною из Леванта, а также подробности церемонии присяги, состоявшейся в Ле Мане. Между делом она сообщила, что, радея о порядке в замке, выписала из Франции нового смотрителя-кастеляна, с которым я уже, вероятно, познакомился.
Я кивнул. Мне, разумеется, представили этого черноволосого француза, но я ещё не имел возможности составить о нём мнение. Не дождавшись похвалы за своё усердие, Бэртрада выразила неудовольствие и принялась прощаться.
— Если вам, милорд граф, не угодно проследовать со мной, возвращайтесь к своим вонючим овцам. Ненавижу запах овчарни и боюсь, что после этой поездки шлейф моего платья придётся мыть с наикрепчайшим щёлоком.
Я не стал её удерживать.
Но вечером, сидя у открытого окна в соларе, мы вполне спокойно беседовали, обсуждая предстоящий в связи с ярмаркой приём гостей в Гронвуд Кастле. Я перечислял имена приглашённых, Бэртрада рекомендовала, кого и где следует разместить, но порой я замечал, как хищно подрагивает розоватая полоска шрама у неё над губой — словно она пытается скрыть усмешку. Наверняка она не сомневалась, что в результате её интриг среди созванной мною знати вспыхнут ссоры, и уж тогда-то она позабавится. Но я помнил и о том, что сейчас Бэртрада стремится к примирению, а значит, готова идти мне навстречу. А мне было необходимо, чтобы она взяла все заботы о гостях на себя.
Чтобы подкрепить свою просьбу, я преподнёс ей привезённые с Востока подарки: маленькую забавную обезьянку, редкостные сласти, благовонные притирания, тонкие, как дым, вуали.
Подношения убийце моего сына... Но мы должны были снова научиться существовать вместе. Всего лишь существовать, потому что ничего большего я не мог — даже прикасаться к этой женщине. И когда поздним вечером мы легли, то устроились на противоположных концах широкого ложа, не делая ни малейших попыток к сближению. Хотя оба не спали.
Я прикрыл глаза согнутой в локте рукой. Проведённое мною прошлой осенью дознание действительно подтвердило, что гибель Адама — несчастный случай. Но кое-что продолжало меня смущать и сегодня. Например, необъяснимое падение Бэртрады с лошади в тот же день, когда ей пришлось пешком добираться до замка. Иное дело, когда зимой её сбросил с себя Набег. Это был сильный, норовистый конь, мне самому порой непросто было с ним сладить. Но Бэртрада отправилась на прогулку на прекрасно выезженной белой кобылице, известной своей кротостью. И Адам вернулся из фэнов именно на этой лошади. Причина? Якобы белую арабку обнаружили без всадницы близ Тауэр-Вейк, и Гита позволила Адаму отправиться верхом на ней в Гронвуд. Но как лошадь Бэртрады оказалась во владениях Гиты? Что там понадобилось графине?
Полгода назад я не задавал вопросов, а готов был наброситься на Бэртраду и растерзать её в клочья. Благо, Пенда оказался рядом и удержал мою руку. Но и Бэртрада удивила меня. Чтобы доказать свою невиновность, она протянула ладонь над пламенем свечи и держала до тех пор, пока не запахло горелым мясом.
— Душой своей и сердцем клянусь, что не хотела убивать Адама! — проговорила она и, вскрикнув, потеряла сознание.
Я вышел, велев, чтобы эта женщина убиралась куда угодно. И она действительно уехала — в Уолсингем, замаливать грехи перед знаменитой статуей Девы Марии. Но меня это не тронуло.
Не менее странно вела себя и Гита, прибыв в Тэтфорд, где должно было совершиться положение тела Адама в фамильную усыпальницу Армстронгов. Поначалу я только испытал благодарность за то, что она пришла поддержать меня в столь горестный час. Мне не было дела до лордов и прелатов, которые прибыли сюда, но Гита — Гита по-настоящему любила мальчика. О, если бы Небо не свело меня с Бэртрадой, если бы у меня хватило мужества выдержать искушение властью и остаться с той, которая давала мне счастье и любила моего малыша... Вот о чём я думал, глядя на её одетую в траур фигурку, стоявшую в толпе вельмож под сумрачными сводами, и тогда, когда все разошлись и она шагнула ко мне...
