Когда барон впервые шагнул в зал аудиенции, он поясно поклонился Его святейшеству. Тот кивнул в ответ. Но этот кивок, несмотря на лёгкость, был уважительным. Первосвященник глубоко чувствовал тонкости человеческого общения. Он был весьма умён.
— Его святейшество хочет знать: не передал ли Его величество император России сообщение для него?
Далай-лама внимательно смотрел на гостя, ожидая ответа и перевода.
— К сожалению, у меня не было возможности нанести визит императору перед отъездом.
Первосвященник с десяток секунд помолчал. Тишина была почти полной. Только чуть потрескивало масло в светильниках. Совсем-совсем тихо. Едва слышно. Используя паузу в беседе, далай-лама вдруг встал и быстро заглянул за занавеску позади себя: он не хотел, чтобы его подслушивали.
Вернувшись, он приподнял правую ладонь. Это был знак. И тотчас в комнату внесли большой кусок переливчатого белого шёлка с нанесёнными на него тибетскими письменами.
— Наш высокий повелитель просит вас вручить этот подарок русскому царю.
— Может быть, Его святейшество захочет передать императору устное послание?
— Имеете ли вы какой-либо титул?
— Имею потомственный титул барона.
— Надолго ли вы посетили город Утай?
— Собираюсь отправиться в обратный путь завтра.
— Его святейшество просит вас задержаться на один день. Он ждёт некоторых сообщений и, возможно, попросит вас об услуге.
— Я буду рад услужить ему.
Внезапно блики и отблески, идущие от светильников и шёлковых одежд, сконцентрировались особым образом, будто притянутые какой-то силой. И вокруг трона далай-ламы, особенно вокруг головы его, возникли светлые лучи, отчётливые и яркие, расходящиеся в стороны, вверх и вниз. И сквозь дурманящий аромат благовоний и шорох шёлковых одежд, как бы параллельно говору переводчика, но звучнее его, возник голос:
— Прими этот свет, человек Севера! Неси его, этот свет, людям...
И Маннергейм понял, что голос этот не от самого далай-ламы, а, может быть, через него от того единого Всевышнего, который для всех и за всех. И барон почувствовал вдруг великую лёгкость в душе, словно свет этот проник внутрь его, в его душу, в самую глубину его существа.
Лама-переводчик продолжал размеренно шептать перевод слов гостя. Всё также, слегка наклонясь к господину, однако, не поднимая на него глаз.
Голос у далай-ламы был негромкий, но твёрдый и, несмотря на тонкий тембр, звучал солидно и убедительно.
— Его святейшество доволен своим пребыванием в Утае, ему здесь хорошо. Но многие жители Тибета приходят сюда, в этот монастырь, и они просят его вернуться в Тибет, в Лхасу. И он, возможно, так и поступит.
— Когда Его святейшество счёл необходимым покинуть свою родину, Тибет, симпатии русского народа оставались на его стороне, — барону очень хотелось выразить этому человеку поддержку, — и эти симпатии не уменьшились и сегодня.
Когда лама перевёл, Маннергейм отчётливо увидел удовлетворение на лице далай-ламы.
— Разрешите, Ваше святейшество, продемонстрировать вам то, что я собираюсь вам подарить. Это пистолет браунинг... — полковник извлёк из рукоятки магазин, показал, объяснил, что пистолет заряжается сразу семью патронами. Первосвященник очень весело засмеялся...
— Мой подарок весьма прост, — добавил барон, дружелюбно улыбаясь, — сожалею, что не могу преподнести что-либо получше, ведь позади очень долгое путешествие через Азию, тысячи вёрст и множество городов, и у меня, кроме оружия, ничего не осталось. Но именно оружие, — добавил со значением полковник, — это то, что отрывают от себя последним, тем более в походе. Да и сейчас такие времена, что даже святому человеку порой требуется пистолет, а не молитва...
Далай-лама улыбался.
Помещение продолжали обкуривать благовониями, хотя не было видно, где это делалось. Только ароматный и чуть дурманящий дымчатый туман поступал откуда-то в комнату.
Маннергейм, стоя перед троном, вдыхал этот аромат, смотрел на мерцающие блики масляных светильников, на молодого лидера ламаизма, на красочные картины из свитков.
Он невольно вспоминал пройденные азиатские города и дороги, обеды у губернаторов китайских провинций и городов, и ему подумалось, что этот святой человек чем-то сильно отличается от всех, кого он встречал в этих землях. Да и от других людей тоже. Какая-то необъяснимая одухотворённость, великое спокойствие и уверенность наполняли этого человека. Казалось, он знал всё о том, что будет, наперёд.
...Небольшой караван полковника Маннергейма двигался по каменисто-песчаной местности, поросшей кустарниками. Вдали виднелись высокие белые вершины Улянь-Шаньских гор.
Филипп спокойно шагал, звонко выстукивая копытами монотонную мелодию дороги. Барон очень привык к коню, как это особенно бывает у кавалеристов. И оба были теперь удручены. Близился конец похода. Всадник это знал, а конь чувствовал. Впереди их ожидало неизбежное прощание навсегда.
Прошло уже два года, как полковник покинул Санкт-Петербург. Уже шестнадцать лет он был женат на красивой и обаятельной Настеньке Араповой. Женился ещё юным кавалергардом. Какие балы в Санкт-Петербурге! Приёмы в Зимнем дворце... Иногда он скучал по дому, по дочерям Стаей и Софи, которые теперь жили с матерью в Париже. Но больше скучал по дороге, которая звала его постоянно. У него была неуёмная, ищущая душа странника. Он любил коней и путешествия. Если возникали военные действия, он рвался туда. Военный до глубины своей души, он был исследователем и учёным, жаждущим всеобъемлющего познания мира.
Ещё в Кашгаре, когда британский генеральный консул сэр Джордж Маккартни одолжил ему очень редкий и очень полный учебник китайского языка, он вечерами и ночами, раскрывал этот фолиант на специальном, приложенном к нему столике, и скрупулёзно и глубоко изучал китайский. За два года путешествия по Азии, он свои знания усовершенствовал и по возращении довольно свободно объяснялся по-китайски. Уже знавший до этого кроме русского и финского, шведский, французский, английский, немецкий.
Исследования свои в Азии он приведёт в порядок и одним из итогов этого, научных итогов, станет «Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии», изданный в Санкт-Петербурге в 1909 году. Со многими картами-схемами.
...Филипп как будто старался не нарушать размышления всадника и шёл ровно и спокойно.
Барон вдруг вспомнил первый свой проход под Великой Китайской стеной. Не видя её прежде, он полагал, что это — могучее сооружение, но... стена его разочаровала. Она не показалась ему великой. Это оказался «незначительный глиняный вал», как он сам потом напишет, с редкими башнями. Конечно, когда-то, да и сейчас конница просто так эту стену не преодолеет. Но остановить войско? Пожалуй, и китайцы на неё теперь не рассчитывают.
Вспомнил, сколько неприятностей было с его двумя паспортами — финским и русским. В пекинской газете написали заметку, где автор задавал вопрос: кто же он в действительности, этот иностранец, «фен-куо», финский господин, который фотографирует мосты и перевалы, наносит на карты дороги, замеряет высоты и, как правило, останавливается в местах, важных с военной точки зрения...
