Барон снял и положил рядом на сухую почву фуражку, чтобы не мешала целиться, и плавно, как на стрельбище, нажимал спусковой крючок пистолета. Обладая точным глазомером, генерал бил без промаха.
Австрийцы успели укрепиться в этом сосновом лесу, чуть разбавленном редкими, ещё молодыми и не очень крупными берёзами. Окопавшись и свалив некоторые деревья, противник создал серьёзную линию обороны.
Генерал отчётливо видел каски австрийцев, иногда приподнимающиеся спины и знал, что будет дальше. Он был уверен в полковнике Головине, который в эти минуты выводил эскадроны для удара с тыла.
...Ни слова. Ни звука. Старались так, что даже кони не ржали и не фыркали, понимая необходимость тишины. Ротмистр Волохов шёл во главе своего эскадрона. Упорно он искал в лесу низкий овраг. И это надо было сделать быстро. Промедление ставило всю операцию на грань срыва. Гусары из разведки его эскадрона буквально излазили лес. На картах найти нельзя было. А разведчики нашли. Крутой и болотистый овраг. И именно там, где надо.
Быстро и беззвучно вышли по оврагу в глубокий тыл немцев. И в строгом соответствии с приказом Головина, одновременно с его эскадронами, точно в условленное время, в одиннадцать часов тридцать минут, за полчаса до полудня, Волохов вынул шашку из ножен, и эскадрон его гусар галопом, со свистом и топотом помчался на австрийцев.
Слева по флангу гремели взрывы и выстрелы, и Волохов знал, что это эскадроны Гродненского лейб-гвардии гусарского полка полковника Головина тоже ударили с тыла.
Шашки сверкали на полуденном солнце. Кители и гимнастёрки защитного зелено-желтоватого цвета, погоны с алой выпушкой, тёмно-синие чакчиры
[11], заправленные в высокие, до блеска начищенные сапоги, — всё это замелькало в зелёно-жёлтом сосняке. Грохот выстрелов, взрывов и криков метался между стволов...
Генерал Маннергейм слышал эти звуки, предвещающие победу. Австрийцы, упорные и непугливые, чувствуя мощный удар с тыла, поднялись, было, в контратаку на спешившихся улан, чтобы, может быть, здесь вырваться из клещей охвата, да и опять не сладилось у них. Их встретили поначалу плотным огнём, затем по академическим законам тактики боя генерал поднял эскадроны на коней. Цепи австрийцев были тотчас же смяты. И они, бросая оружие, поднимали руки.
Барон отдал распоряжение, — по поводу пленных и захваченного большого обоза распорядился отправить раненых в лазарет, где лежали и его герои-уланы, — и поскакал с группой сопровождения.
Ему надо было работать дальше, подводить итоги. Собирать и группировать силы бригады и приданных ей частей для наступления. Война продолжалась.
Тремя часами позже, уже в своём новом штабе, расположившемся в большой и длинной палатке, барон Маннергейм диктовал приказ начальнику штаба ротмистру Иванову. О награждении отличившихся в войсковой операции гусар, улан, казаков — солдат и офицеров. И, что удивительно, барон, как будто заранее знал, кто и как обошёл противника, кто и где провёл удар, прорыв через линию обороны, смял австрийцев. Это в какой-то момент Иванову показалось чудесным. Но он сразу же понял: всё было просто. Опытный и вдумчивый командир бригады всё продумал и просчитал заранее. И потому знал — кто и как его приказы выполняет. Он учитывал и время, и местность, и состояние, и силы противника. Все детали и тонкости.
— И Вересаева, и Волохова, и Головина, и других офицеров, и нижних чинов — никого не забудьте, Борис Иванович! И улан лейб-гвардии, конечно.
— Слушаюсь, Ваше превосходительство!
Продиктовав ещё один приказ о перегруппировке частей и подготовке их к маршу, генерал вышел из палатки. Часовые вытянулись, приветствуя его. Адъютант и офицер охраны наблюдали за ним. Они знали, что барон не любит опеки. И поэтому наблюдали незаметно. Но охранять надо было. Война.
Все уже слышали в бригаде, как недавно, буквально несколько дней назад, неподалёку, здесь же, в Южной Польше, во время прогулки по подобному фронтовому лесу на генерала набросились два здоровенных австрийца с тесаками.
Могучий, почти двухметрового роста, барон, тренированный и крепкий, задержал обоих. Одного ударом сбил сразу, другого скрутил. И двоих охотников за генералом, побитых и потрясённых, сдал своей личной охране.
Сейчас он смотрел на эти сосны и мягкую землю и думал о России, которой служил, о Суоми, где давно уже не был. Уже год, как не ездил в родные места, куда его тянуло всегда. Там не такая мягкая земля, как здесь, в Польше. Там скальный и обомшелый лес. Но как он пахнет! И хвоей, и морем, и солёными ветрами.
6. ОГНЕННЫЙ ВЕЙКСЕЛЬ
1914. Октябрь.
Уже четвёртый раз после рассвета австрийцы шли в атаку на позиции наших стрелков. И приходилось им очень тяжко. Наблюдательный пункт Маннергейма расположился на возвышенности среди густых зарослей березняка. Сначала противник обрабатывал русские позиции артиллерией. И барон с горечью смотрел, как тяжёлые, калибра четыре с половиной дюйма, гаубичные снаряды превращали в огненное месиво окопы, брустверы, боевые оборонительные порядки русских стрелков.
Но он, конечно, не просто наблюдал. По его приказу эскадроны, быстрые и сразу ускользающие от врага, как раз и не давали австрийцам взять позиции стрелковых бригад. Две эти бригады должны были не допустить противника к берегу Вейкселя, небольшой польской реки, возле которой и развернулось тяжёлое сражение.
Внезапная тишина ударила по ушам. Неприятельские гаубицы смолкли, и барон вдруг понял, почувствовал своей тонкой и глубокой фронтовой интуицией, что австрийцы сейчас начнут решающий штурм. Это будет не просто атака. Это будет свирепый и отчаянный рывок, обязательно рассчитанный на прорыв обороны. Но, если они прорвут оборону, тогда русские части будут сброшены в реку, смяты, уничтожены.
— Адъютант! Коня!
— Ваше превосходительство?!..
— Быстро!
— Слушаюсь!
Через несколько минут, слегка пригнувшись к седлу, с шашкой в руке генерал мчался во главе своих стремительных уланских эскадронов.
С правого фланга конница навалилась на врага, смешивая его ряды, сбивая строй, стреляя на скаку и вырубая пехотинцев шашками.
Австрийская артиллерия молчала. Потому что стрелять пришлось бы по своим.
Подвижные и быстрые уланы развернули конные пулемётные установки. Зарокотал жёсткий кинжальный пулемётный огонь, и от самых русских окопов почти ворвавшиеся туда австрийцы были отсечены.
Их было во много раз больше, чем обороняющихся русских, но они пятились, падали под пулями станковых пулемётов. Этот неожиданный для противника, отважный бросок гвардейской уланской конницы спас сотни жизней русских солдат. А может, и тысячи. Потому что, прорвав оборону, части австрийцев наверняка усилили бы прорыв. А там... Трудно даже предсказать, что бы получилось. Оборону необходимо было удерживать, пока вдоль берега Вейкселя двигались русские войска.
