И, как прежде, Волохов ценил в офицерах те качества, что и в гвардейской кавалерии. Смелость и товарищеская надёжность, образованность и порядочность. Так и подбирал себе командиров и в Красной армии. Но... в Красной... это получалось с трудом. Только к концу тридцатых появились обученные выпускники красных командирских школ и училищ. Их называли командирами, но не офицерами. А с воспитанием и честью дело оказалось сложнее. Таких было ещё меньше. Благородных офицеров-дворян уничтожили или выгнали после революции. Хотя война всё-таки формировала характеры, бои закаляли людей. И изменяли их. Но не всегда в лучшую сторону...
— Входи, Семён Иваныч, наливай чайку. Горячий и свежезаваренный.
— Спасибо, товарищ комбриг.
Молча выпили по кружке крепкого чая, не спеша и причмокивая. Лагутин знал, что комбриг попусту болтать не любит. Когда захочет, сам всё скажет.
Волохов отодвинул кружку, внимательно посмотрел на лампу, потом вдруг снял с неё стекло. Пальцами левой руки стряхнул с фитиля нагар, предварительно прикрутив фитиль, затем вернул стекло на место.
— Ну что, Семён, с утра, пожалуй, по коням?
— Я тоже так думаю, товарищ комбриг. Не даст наш командующий застояться нашим железным коням.
— Не даст, это точно. И хорошо. А работы много лишней... уж так на войне всегда. Только окопаешься, машины укроешь, юрты поставишь, и — снова вперёд.
— Так, Денис Андреевич!
— Начальника тыла проконтролировал? Батальоны всем обеспечены? Горючее, огнеприпасы, всё остальное?
— Так точно, товарищ комбриг! Танки заправлены, снаряды, патроны, всё в боемашинах. После ужина в батальонах выдан сухой паёк на завтра.
— Если с утра приказа в бой не будет, сухой паёк не расходовать, покормить горячим завтраком. Походные кухни не свернули?
— Нет пока.
— Правильно. Подождать до приказа о наступлении. Час-два у нас всегда в запасе будет. Пока артподготовка, авиация работает...
— Так, товарищ комбриг.
Волохов с минуту помолчал.
— Семья у тебя в Благовещенске, Семён, я знаю. Но вот... запамятовал, ребёнок у тебя... один?
— Да нет, Денис Андреевич, — улыбнулся Лагутин, — не женат я, дома у меня мать с отцом и братишка-школьник.
— А, да-да... Извини, Семён Иваныч...
— Ну что вы, товарищ комбриг, всё разве упомнишь?..
— Да нет, надо бы знать, тем более начальника штаба, — Волохов тоже улыбнулся, — да тут такие дела всё время происходят, что своих-то порой... Уже забыл, как выглядят... мои отец с матерью. Виделся лет, как десять уж прошло. Старенькие...
— А вы ведь тоже холостой, Денис Андреевич...
— Конечно. — Волохов улыбнулся. Начальник штаба бригады всё знает. Хотя документы, личное дело комбрига в вышестоящем штабе, но свой начштаба знает всё.
Разговор шёл непринуждённый. Волохов доверял этому офицеру.
Но он хорошо знал, в какое время служит. И многое уже повидал за эти годы. Некоторые после простой шутки в компании, спешили в особый отдел, с доносом. Правда, во время боёв всё это как-то... стихало. Не до того было. А не так давно, год-два назад, словно вихрь смерти прошёл по Красной армии. Стольких соратников Волохова взяли... Придут ночью «особисты» — и всё... Сколько дали, куда отправили, — не знает никто. Шёпотом скажут и... тишина.
А Волохова миновала чаша сия. Вроде, как обошлось.
Лагутин ушёл, комбриг достал из планшета оперативную карту-двухвёрстку. Всегда носил её в кожаном планшете на ремешке через плечо. Охрана охраной, а когда при себе, спокойнее. Расстелил на столе, вынул из кармана курвиметр.
[25]
Провёл им по карте, по предполагаемому маршруту атаки. На шкале прибора — расстояние по карте, помножил на масштаб. Получилось, что, если будет приказ, надо пройти быстро под огнём три версты. Опасное расстояние. Но не впервой... Убрал карту, лёг и снова попробовал заснуть.
Минут десять лежал на спине, на скрипучей своей железной солдатской койке, смотрел на яркие звёзды.
Внезапно полевой телефон зазвонил.
— Слушаю!
— Товарищ первый, «Берёза» говорит — позывной телефониста бригады — к вам третий. Соединить?
— Да, конечно!
— Товарищ первый, это Лагутин. Разрешите зайти, срочное дело!
— Давай.
Не прошло и пяти минут, как Лагутин подъехал на бригадной полуторке.
— Товарищ комбриг! Взяли японского лазутчика! Осматривал наши позиции, считал танки. Лежал возле танковых окопов, наши его взяли.
— Как же он пробрался через посты?
— Тихий такой, неслышный, как змея. А наш разведчик бригадный Котов — таёжник. Осматривая посты, что-то заметил. То ли японец веточку сломал, то ли другой след оставил. Но Котов его враз по следу нашёл. И взяли японца. Котов с разведчиками взяли.
— Молчит?
— Конечно.
— Документов тоже нет?
— Нет.
— Ты сам-то его допрашивал?
— Сам не успел.
— Ну пойдём.
— Есть.
Крепкий, лет тридцати пяти, невысокий японец, в военной форме без знаков различия, сидел на деревянной скамье в арестантской палатке. Руки у него были связаны сзади, во рту кляп. По обе стороны — два красноармейца-разведчика.
Японец смотрел исподлобья, взгляд его был холоден и безразличен.
У него вынули кляп. Переводчик — офицер Монгольской Народной армии, постоянно находящийся при штабе бригады, задал японцу первый вопрос:
— Ваше имя?
Пленник молчал. Он даже не отреагировал на вопрос, будто и не к нему обращались.
Переводчик-монгол явно рассвирепел, что-то крикнул. Глаза его налились кровью. Это было видно даже при свете керосиновых ламп.
Волохов поднял руку останавливающим жестом.
Он стоял на расстоянии сажени от обоих. Оба по росту едва доставали ему до груди, но и в том, и в другом чувствовалась энергия, внутренняя сила.
В глазах монгола горела ненависть. Глаза японца не выражали ничего.
— Что вы ему сказали, товарищ Санкул?
Переводчик, немного смутившись, ответил:
— Я, товарищ комбриг, не сдержался, сказал ему, что я обращаюсь к нему и назвал его собакой. Слишком много бед они принесли моему народу.
— Успокойтесь, товарищ Санкул. Спрашивайте его спокойным, ровным тоном.
— Есть, товарищ комбриг!
— Скажите ему, если будет молчать, то умрёт с позором. И тогда он потеряет лицо, потеряет честь дворянина древней страны Ямато. И его дух Ямато будет опозорен.
