— Нигде пока, дорогой Вильгельм, спасибо. Господин Геринг пригласил меня к себе в охотничий домик. А завтра надо лететь обратно.
— Понимаю, дорогой Густав, понимаю.
Вильгельм Кейтель, крупный и угловатый, внешне похожий на крестьянина, обладал, однако, весьма изысканными манерами и имел хорошее воспитание. Был подтянут и строен. Отчётливо проглядывалась седина в его коротких усах и в негустой причёске с пробором.
Распрощавшись с Кейтелем, отправляясь на автомобиле в германский генеральный штаб, Маннергейм был сосредоточен и не мог расслабиться. В мощном «хорьхе», по форме кузова напоминающем чёрную карету, он сидел на заднем сидении справа. Так полагалось по установленному порядку. Это место считалось самым безопасным при аварии или при покушении. Финские офицеры сидели рядом и впереди. В большой машине со средним, третьим рядом сидений, даже уместились ещё два немецких охранника.
Барон всё время анализировал ситуацию, снова и снова возвращаясь и к разговору с рейхсканцлером, и к другой информации, полученной им за этот день. Его обострённое предчувствие нагнетало на него тревогу. Было ощущение, что вскоре необходимо будет принимать срочные и резкие решения для изменения существующего положения Финляндии по отношению к Германии. Может быть, выход из войны... Нет, он этого ещё не знал. Но... Может быть. Ощущение тревоги подсказывало ему, что надвигающиеся события потребуют решительных действий и серьёзных перемен.
И дело было не в том, что Германия оказалось в сложном положении в войне. Оно в эти дни ещё не было столь трудным, чтобы так думать. Но он своим редким предвидением, дарованным ему свыше, знал: произойдёт нечто, что круто изменит положение дел. И Суоми окажется перед выбором войны или мира.
Для него, от которого в основном и зависел теперь окончательный выбор, такой проблемы не существовало никогда. Он знал кровавую цену войне и всегда выбирал мир. И только тогда, когда мир оказывался хуже войны, когда мир делал его страну зависимой, угрожал её существованию, тогда он такой мир не принимал. Но если появлялась малейшая возможность прекратить бойню, он её прекращал. Даже с потерями, как было в сороковом. Он всячески настаивал на мире. Если бы тогда окончательное решение зависело от него, мир был бы раньше и на более терпимых условиях. Но и потом, самый тяжкий мир, всё-таки был лучше войны. Отдали Карельский перешеек, отдали родные и исконные земли, но сохранили армию и страну.
...Он сидел напротив начальника генерального штаба сухопутных войск Германии в его светлом кабинете и продолжал испытывать прежнюю тревогу и думать о том, какие события грядут и как сложится обстановка на Севере Европы.
Генерал-полковник Франц Гальдер встал, подошёл к огромной оперативной карте во всю стену, нажал кнопку, и штора поехала, открывая карту.
Он рассказывал Маннергейму об успешных операциях, и смелые его прогнозы почему-то не вызывали у барона радости. Не потому, что он не верил генералу. Нет, он ему верил. Но его беспокоило другое: судьба военных позиций его армии, его земли. Положение его страны, которое сложится в ближайшие месяцы в результате большой войны великих держав. В которой его страна как бы участвует. Но... сохраняя оборонительно-выжидательную тактику.
— Вот, господин маршал, вам, как союзнику, вероятно, полезно было бы уточнить последнюю расстановку сил на центральном театре военных действий. Отсюда идёт основное влияние на военные события на северо-востоке и на северо-западе Европы.
— Да, конечно, господин генерал.
— Что же касается сокрушительного удара по Ленинграду, то я, к моему сожалению, не разделяю оптимизма фюрера. Генерал-полковник фон Кюхлер не имеет сегодня достаточно сил для штурма города. Ему удалось восстановить линию фронта и спасти второй корпус, окружённый русскими под Демьянском. Он потеснил их, но... этого мало, очень мало для решительного наступления. Если фюрер всё-таки перебросит одиннадцатую армию Манштейна на Север из Крыма... Будет ослаблено другое направление. У группы армий «Юг» не останется серьёзных резервов. А там может быть опасный нажим русских на Волге. Может...
— Я понимаю, генерал. Время покажет... — Маннергейм был сдержан и осторожен. Ему не следовало высказывать своего мнения, по крайней мере, он так считал. Тем более, что суждение Гальдера явно расходится с позицией Гитлера.
Когда барон высказал пожелание нанести визит вежливости генералу Гальдеру, то почувствовал некоторое недовольство фюрера. Как будто скрытое, но заметное. Дело в том, что барон не смог принять Гальдера, когда тот посещал Финляндию несколько лет назад. И вот решил компенсировать этот недостаток своим визитом к нему.
Теперь, слушая генерал-оберста, Маннергейм хорошо понимал причину недовольства канцлера. При характере Гитлера, расстановке сил в третьем рейхе и при существующей системе отношений в руководстве вермахта было ясно: Гальдер не задержится на этом посту. В своих делах Гитлер возражений не терпел.
...Он возвращался на том же «хорьхе» в Ставку фюрера, снова отдаваясь своим мыслям. Его аналитический ум не пропустил мимо внимания ни одной мелочи, услышанной от Гальдера и увиденной на оперативной карте. Он видел там и стрелы-пунктиры, нарисованные бледным карандашом. Это были, видимо, возможные направления удара русских. Он видел прерывистые значки в обороне немцев, что означало неполную надёжность этой обороны. Он заметил и на стрелах направлений планируемых ударов вермахта значки и пометки, которые, по его мнению, означали необходимость дополнительного усиления ударных групп.
Рассказ генерала Гальдера не рассеял его забот, а усилил их. Собственно, его не беспокоили будущие поражения вермахта. Будущие победы Германии, возможно, даже бы озаботили, но в другом аспекте. А сейчас он понимал, что с ухудшением положения немцев на северо-восточном направлении, его армия из второго эшелона может оказаться в первом... И этого необходимо было избежать, предупредив события.
...Толстый Геринг был весел и слегка пьян. Шумно и много говорил.
— Проходите, мой дорогой друг, барон Густав! Приготовлены роскошные копчёные свиные ножки, отбивные из косули. От души приветствую вас на земле Германии!
— Спасибо, Герман! Я тоже вас приветствую.
Впервые барон познакомился с нынешним главкомом Люфтваффе ещё в тридцать пятом году, около семи лет назад. Тогда, на охоте, в угодьях Геринга Маннергейм провёл двое суток. При бесконечной занятости барона это было много. Конечно, его главной целью была не охота, а интересы Суоми, политические и военные.
Геринг уже находился на вершине власти, Германия спешно вооружалась и набирала опасную для Европы силу. А барон Густав — тогда Председатель Совета Обороны Финляндии и фельдмаршал, искал и находил упреждающие политические ходы.
— Рассаживайтесь, господа!
Финские офицеры во главе со своим маршалом, повесив фуражки на вешалку, садились за стол.
Геринг ничего не делал просто так. Понимая в полной мере значимость такой фигуры, как Маннергейм, и в Скандинавии, и в Европе, он делал всё, чтобы иметь в нём своего сторонника. Ещё в прошлый его приезд Геринг организовал шумную компанию и интересную охоту на дикого кабана. Барон точным выстрелом свалил зверя с довольно большого расстояния. А шумная компания... Он не любил много пустого шума ещё смолоду. Вежливо никому не мешал. Но собеседников умел держать на дистанции. Как-то само собой у него получалось. И даже фамильярный и наглый Геринг был с ним на «вы». Сохраняя при этом деловые и доброжелательные отношения.
