— Товарищ Сталин! — Это встал Жданов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, член Политбюро ЦК, довольно свободно чувствующий себя в присутствии вождя. — Но ведь Маннергейм злейший враг советской власти и нашей страны. Он раздавил финляндскую революцию в восемнадцатом. С нами воевал в тридцать девятом.
— Всё, товарищ Жданов, и так, и не так. И раздавил. И воевал. Враг советской власти, потому что не принял революцию. Он опытный генерал, выросший в русской армии, и он глубоко понимает ситуацию. Я в этом уверен. И потому, и ещё по ряду причин, серьёзных наступлений финских войск не будет. И он не перережет Мурманскую дорогу и не направит войска к Ленинграду, чего от него постоянно требует германский штаб Верховного главнокомандования. Так мы считаем. — Сталин снова сделал затяжку из трубки, и несколько шагов его мягких сапог по паркету прозвучали со слабым звуком, напоминающим скрип. — Более того, мы не считаем Финляндию таким же надёжным партнёром Германии в этой войне, как, например, Италия или даже Румыния. После серьёзных изменений в ходе войны может измениться и позиция Финляндии. Мы думаем, в ближайший год. На этом сегодня разговор закончим.
Что Верховный имел в виду, присутствующие могли только догадываться. Но и Куприянов, и Куусинен, известный партиец, один из руководителей Коммунистического интернационала, Председатель Верховного совета Карело-Финской Союзной Советской республики, предполагали, о чём говорит Верховный. Если будут крупные победы советских войск, Финляндия может выйти из войны. Сталин это понимал.
Опытный правитель, умный и жёсткий, он никогда не жалел ничего и никого ради достижения цели. Ни людей, ни себя, ни своих близких. Цели перед ним стояли великие, всё остальное было для него мелочью. Это уже тогда знали многие из его окружения.
Но эта его способность на жертвы обернулась трагедией для народов, подвластных ему. Цели были достигнуты, грандиозные задачи решались быстро... Но ценой сотен тысяч, миллионов жизней.
Так возникали гигантские стройки пятилеток. «Днепрогэс», громадные металлургические и военные заводы, Беломорско-Балтийский канал. Многое другое. Перед войной страна с песнями и призывными гимнами отправлялась на комсомольские стройки, стройки века.
Конечно, всё это было нужно для развития государства. Тот же Беломорско-Балтийский канал соединил два моря, сократив на многие сотни, тысячи миль пути кораблей. Но под этими бетонными, железными и деревянными громадами шлюзов легли сотни тысяч людей. Отцы, сыновья, деды. Жизни, судьбы, мечты... Их кости, безымянные и позабытые, давно размыла морская вода. О большинстве даже их родственники не знали. Где они сгинули, где исчезли с земли людей? И по всей великой Сибири и Северу в сталинских концлагерях сгинули миллионы юных и старых, простых и гениальных. Всяких.
Сталин держал в своей памяти огромное количество информации, фактов, документов. Он помнил всё, с чем когда-либо имел дело.
И в отношении политической позиции Маннергейма он не ошибся. Финляндия вышла из войны только через два года. Но вопрос об этом сам Маннергейм поднял в узком кругу руководителей государства уже через пять месяцев после этого разговора в Кремле.
...Он позвонил. В двери тотчас же появился его секретарь Поскрёбышев.
— Да, товарищ Сталин?
— Проводи товарищей.
У него возникли новые тревожные мысли. Он вышел в соседнюю комнату, где находилась узкая жёсткая кушетка. А на письменном столе с зелёным сукном стояла настольная лампа, тяжёлая, медная, также с зелёным, матового стекла, широким плоскоцилиндрическим плафоном. Там же в углу, на полу стоял небольшой деревянный ящичек для сапожной щётки и гуталина, сделанный им самим.
Иногда он на даче любил построгать. Правда, это было давно. И как-то велел захватить с кунцевской дачи в Волынском этот ящик с подставкой сверху под сапог. Чистил, порой, сапоги, ставя ногу на эту подставку. Всегда чистил сам. До блеска...
Вот и сейчас поставил сапог на ящик, взял щётку. Снова возвратился мыслями к «линии Маннергейма» и тридцать девятому. Многого стоило Красной армии взятие этой линии обороны, её прорыв. Серьёзные были потери. Он, конечно, хорошо помнил все цифры. Их вообще в широкой печати не публиковали. Везде объявляли, что потери в финской войне — «незначительные». По официальным каналам штабов сообщили, что погибло около 50 тысяч и ранено немногим более 150 тысяч советских бойцов и командиров. Но он-то хорошо знал, что потери были почти в пять раз больше.
И это его очень тревожило. Даже в воспоминаниях. Он не переживал об убитых людях, как таковых, люди его интересовали мало. Он страдал, именно страдал, как раненый зверь, об армейских потерях. Об ослаблении армии, о том, что не смог точно всё просчитать и предвидеть. Что, имея миллионную армию у границы соседнего маленького государства, бывшего прежде провинцией России, не смог выиграть войну.
Он публично всегда обвинял других. И казнил, не задумываясь. Наедине с самим собой всегда был честен и винил себя. И страдал. Но об этом никто не должен был знать. Таков закон диктатуры. Если не обвинить других в своих ошибках, можно потерять всё, чему отдана жизнь.
Как подавляющее большинство великих диктаторов, любил власть не за возможность наслаждаться ею, получать мирские удовольствия. Нет. А только за то, что она давала право вершить судьбы, создавать города, формировать и укреплять страну.
Лично у него не было ничего. Но у него была огромная страна, которую он считал своим детищем. Которую любил, потому что создавал многие годы. И ненавидел одновременно, потому что боялся. Боялся! Заговоров, предательства, неуправляемого буйства толпы. Потому и научился он за многие годы умело держать в узде любую людскую стихию. Не считаясь с жертвами. Жертв для него не существовало. Это были не жертвы. Это были издержки производства. Отходы, возникающие при укреплении и усилении государства. Наверное, только такие властители бывают большими полководцами. Создают мощные военные государства... Но людям в таком государстве живётся несладко. Всем вместе почётно и хорошо. А каждому в отдельности плохо и страшно...
Он внимательно осмотрел каждый сапог. Они сверкали чёрным загадочным блеском. Он ещё раз слегка коснулся носка «бархоткой». Потом другого. И вернулся в кабинет.
В задумчивости сел к столу. Зажёг настольную лампу, подобную той, что стояла в соседней комнате. И, не выключая верхнего света, достал из ящика последние документы, с которыми уже знакомился сегодня.
Это были сводки генерального штаба. Читая их, он анализировал характер боевых действий. Автоматически, почти без напряжения просчитывал логику их и правильность. Напрягался только в поиске неожиданных решений, когда этого требовали сложные стратегические ситуации.
Отметил, что постоянно исполняют его директиву, важную, как он считал, изданную им в начале года. Этой директивой войскам категорически запрещалось бросать пехоту в атаку без артиллерии. Кроме того, он ввёл совершенно новое использование артиллерии в бою. Не артподготовку и последующую за ней атаку, а атаку во время артподготовки, с постепенным перенесением огня вглубь обороны противника. По мере продвижения своих войск. И с постоянным продвижением артиллерии по ходу боя. Также запретил наступать без создания ударных групп для прорыва вражеской обороны.
