Второго сентября парламент одобрит это предложение правительства, и Маннергейм, соблюдая требования России, в тот же день направит послу Германии в Хельсинки ноту о разрыве дипломатических отношений. С требованием вывести немецкие войска с территории Финляндии в двухнедельный срок.
Маршал направит письмо фюреру Германии, где откровенно напишет: «...Генеральное наступление русских в июне лишило меня всех резервов. Мы не можем больше позволить себе такого кровопролития, не подвергая постоянной опасности дальнейшее существование всего небольшого народа Финляндии...» «...Считаю своим долгом вывести мой народ из войны. По своей воле я никогда не мог бы и не хотел бы повернуть оружие, которое нам было передано в таком обилии, против немцев... Надеюсь, что Вы, хотя и не одобрите этого моего послания, всё же попытаетесь, как и я, и все финны, прийти к окончательному уяснению существовавших до сих пор между нами отношений, всеми способами избегая их ненужных обострений».
Сталин был в кабинете один. В своём маршальском мундире и мягких сапогах. Только что кремлёвские куранты пробили полночь. Наступило 4-е сентября. Он прошёлся по кабинету туда и обратно до другой стены. Портреты Ленина, Суворова, Кутузова смотрели на него со стен, словно ожидая от него чего-то. Поиграв трубкой в руке, повертев её на ладони, он улыбнулся своим мыслям. Положил трубку на стол. Эта трубка известной английской фирмы «Данхилл» ему нравилась. Постоял несколько секунд у стола, потом снова взял трубку, набил её табаком из папирос, закурил.
В дверь вошёл Поскрёбышев:
— Разрешите, товарищ Сталин? К вам Молотов.
— Пусть войдёт.
— Товарищ Сталин! — Молотов раскрыл папку. — Финны согласились с нашими условиями.
— Дайте!
Молотов протянул папку.
Не более полуминуты Верховный смотрел на документ, перелистнув его.
— Мы это утверждаем. Сообщите им сразу, зачем лишние потери. Как только они передадут в наше посольство в Швеции подтверждённый ответ, если успеют сегодня до двух, то с семи утра прекратим огонь.
— Есть, товарищ Сталин!
— Созрели всё-таки! — Сталин улыбнулся.
— А куда им деваться-то, — хмыкнул Молотов.
Сталин молча прошёлся по кабинету. Молотов, стоя, тоже молчал.
— Всё-таки, во многом, это заслуга Маннергейма.
Молотов не понял, что имел в виду Верховный: то ли, что финны пошли на условия СССР, то ли, что Сталин пошёл на этот мир, не требуя капитуляции. Не понял. Но спрашивать не стал.
Маннергейму сообщили об этом ближе к часу ночи. Ему на квартиру в Миккели позвонил начальник генерального штаба Хейнрихс, которому сообщил это также по телефону министр Энкелль.
...Фельдфебель Хейкка допил чай. На душе стало тепло и хорошо. Убрал котелок в вещмешок, встал. Хотел пройти в штаб, но зарокотал пулемёт, потом второй, загремели автоматные очереди. Крикнул:
— По местам! — и побежал к траншее.
32. ТИГР
1944. Август.
Они прошли по Охотному ряду, свернули на улицу Горького. И Охотный, и улица Горького сияли огнями.
Как и восемнадцать лет назад, Катя держала под руку двоих своих мужчин. Только теперь всё было по-другому. Один из них — Вересаев — был её мужем. Другой — Волохов — боевым товарищем мужа и брата. А брата, Саши, уже год, как не было...
Когда Егор вернулся на пару дней в Москву в штаб танковых войск, в сорок третьем, сразу после этой чудовищной и невероятной по своим масштабам Курской танковой битвы, он не посмел ей сразу сказать правду. Сказал, что тяжело ранен Саша... Но она поняла всё. До ночи молчала. А среди ночи, молча, вся трясясь, с мокрым от слёз лицом, шёпотом спросила:
— Он погиб?!
— Да, Катя.
— Как это было?
И тут Егор всё-таки пожалел её. Потом, после войны, когда они поедут в Курскую область на Сашину могилу, он тогда и объяснит ей... Так он думал. Объяснит, что сгорел Саша в танке со всем своим экипажем. И что был он отважным воином, хорошим командиром батальона. И нет у него могилы. Только условный братский обелиск поставят ему, наверняка, после войны. А место гибели Егор хорошо помнит. Но разве можно ей такое сказать сразу?
— Знаешь, Катюша, был очень тяжёлый бой, и его тяжело ранило осколком. Он был перевязан... поговорил со мной. А умер во сне, ночью. Не страдал.
— И нельзя было спасти? Никак?
— Никак, Катюша. Ранение такое, тяжёлое...
Ему было трудно врать. Но по-другому он не мог.
Сейчас, год спустя, рана на её сердце поутихла. Хотя такое быстро не забывается.
Они шли, прогуливаясь, по знакомым улицам, и душа радовалась огням. Затемнения, как это было год назад, уже не существовало.
На Кате было белое летнее открытое платье, но с кофточкой поверх. К вечеру потянуло прохладой.
Волохов и Вересаев шли в плащ-накидках поверх мундиров. На фронте погоны и ордена, как и оружие, и фронтовая должность, — это часть службы. А здесь, когда они, побыв час в главном штабе бронетанковых войск, гуляют... Погоны, золотые и внушительные генеральские погоны, и ордена, — словно напоказ, для красоты, что ли. Ну, не совсем так... Но плащи накинули поверх плеч. Ордена и лампасы видны. И сапоги генеральские, прямые, с крагами. Но как-то плащ всё-таки прикрывает.
Оба — герои Советского Союза. Волохов — дважды. Первую Звезду получил за Халхин-Гол. Вторую за Курскую битву. И там же получил наградное оружие — «браунинг», калибра 7,65 с дарственной надписью от генерала Рокоссовского. Константин Константинович крепко обнял его тогда, вручая пистолет перед строем его дивизии. И через два месяца после завершения Курской битвы сдал Волохов дивизию молодому полковнику и принял под своё командование танковый корпус. Война продолжалась. Надо было выигрывать следующие сражения и идти на Берлин. Вересаев свою Золотую Звезду получил тоже за Курскую битву, будучи полковником. Вскоре сдал бригаду и стал командиром дивизии. А генеральские погоны надел всего-то месяц назад.
Оба сейчас вдруг подумали о том, что их давний командир и учитель, наверно, порадовался бы, узнав, что бывшие его ротмистры стали генералами. Исключительно за владение военным искусством танкового боя. То есть за управление подвижными войсковыми частями в военных действиях. Именно этому он и обучал своих офицеров. Тщательно обучал и вдумчиво. И главное, на боевой практике. И героями своей страны стали за то же самое.
— Значит, не зря учил дураков, — проговорил вслух и улыбнулся Волохов.
Вересаев посмотрел на него с понимающей улыбкой и добавил:
— Не зря...
— Чего вы тут секретничаете? — Катя не поняла их реплик.
— Да так, ничего особенного, — Егор показал на зенитные орудия, — ещё стоят, на всякий случай, а затемнения уже нет. Москва сияет огнями.
