— Хватило Энгельгардту чутья и скорости, — заметил генерал Воронцов.
Вместе с Ланжероном он объезжал верхом части корпуса, проверяя, правильно ли стоят мушкетёры, гренадеры и егеря. Небольшой конвой трусил сзади.
— Не зря я тратил время на ингерманландцев. Пока муштровал их, выработал несколько новых правил перестроения. Все манёвры проходят куда быстрее и чётче.
— Дай старые были совсем неплохи, — возразил Михаил Семёнович. — Мне даже трудно вообразить, что можно их как-то усовершенствовать. Выполнять точно — этому надо учить.
Ланжерон вспыхнул. Ему показалось, что в его словах сомневаются. Он слишком уважал собеседника, чтобы затевать глупую ссору, но не намерен был спускать обиду, даже невольную. Да и шампанское, которым они только что запивали столь ранний завтрак, до сих пор кипело и пузырилось.
— Я уверен в своих расчётах и могу доказать вам их правоту — немедленно.
Воронцов опешил и даже придержал лошадь:
— Полноте, граф! Время ли сейчас заниматься манёврами?!
— Как раз времени нам хватит.
Ланжерон повернул к ближайшему каре.
Услышав приказ командующего корпусом, командир Вятского полка опешил. Но, взглянув вверх, в раскрасневшееся лицо генерала, счёл за лучшее промолчать. Мушкетёры составили ружья, чтобы легче было двигаться, и свернулись в колонну. Ланжерон выкрикнул первую команду, и головной батальон двинулся уступом вправо, формируя передний фас. Два офицера выбежали вперёд и стали, обозначая углы будущего каре. Воронцову показалось, что пехотинцы не вполне понимают суть происходящего и оттого передвигаются даже медленнее обычного. Он только хотел сказать об этом корпусному командиру, как в первой линии грохнули барабаны.
Сквозь поднимающийся, утончившийся под солнцем туман видны были скачущие опрометью всадники. Это возвращались высланные разъезды. Казаки гнали лошадей, настёгивая нещадно плетью, и вопили визгливо, громко и страшно: «Турки! Турки идут!..»
— Полковник! — крикнул Ланжерон. — К оружию! Достраивайте каре! С Богом!..
Офицеры вятчан забегали, закричали. Колонна смешалась, потому как роты и первого батальона тоже повернули назад, к оставленным ружьям.
Генералы поскакали вперёд, к первой линии.
— Успеют ли? — обернулся в седле Воронцов.
— Должны, — уверенно ответил Ланжерон. — Вторая линия, когда ещё до них дойдёт дело.
— А всё ваша французская лихость, граф, — укорил приятеля генерал Воронцов.
— Всё ваша славянская медлительность, граф, — вернул с улыбкой укол генерал Ланжерон.
С юга уже быстро придвигались шеренги знаменитой турецкой пехоты. И первые ядра ударились пока ещё в землю, запрыгали каменными мячиками под ноги русских. Поднявшееся слева солнце окончательно разогнало туман, осветив плоскую равнину, отразившись тысячами бликов от штыков и замков ружей, ещё поднятых на плечо. Начинался день 22 июня года 1811-го, разгоралось решительное сражение одной из самой длинных войн, в которых участвовала Россия, битва под крепостью Рущук, вблизи деревни Маратин...
Полк александрийских гусар стоял далеко позади армии, в полуверсте за третьей линией корпуса Ланжерона. Здесь земная плоскость поднималась к северу, к речному берегу. Широкая лощина тянулась вдоль левого фланга нашей армии, обходила лесистый холм, где и поставил свои эскадроны Ланской.
Дальше, в сторону Рущука, лощина сужалась. С одной стороны её давили крутые склоны высот, уходящих на запад. С другой — к ней подходили фруктовые сады, виноградники. Когда-то за ними ухаживали, но за пять лет войны они изрядно заросли сорными молодыми побегами.
Уже больше часа гремела канонада. Почти полторы сотни пушек с обеих сторон перебрасывались снарядами, целясь то в таких же артиллеристов, то в пехотинцев, стоящих навытяжку, принимающих ядра, гранаты, осколки животами, грудью, лбами, руками, ногами, не приседая, не пригибаясь. Отвратительный жаркий день насквозь пропах порохом, кровью и смертью.
С холма, издали, из-за веток деревьев Валериан плохо различал цвета мундиров. Но все там были свои, солдаты Российской армии, и, когда ловко пущенное ядро вдруг вырывало из строя почти целый ряд, оставляя хорошо заметную прогалину во фронте, Мадатов судорожно сглатывал, ощущая неудобную тяжесть в желудке. Потом шеренги смыкались, и полки по-прежнему смотрелись грозно, почти неколебимо, до следующей удачи пушкарей Ахмет-бея.
— Почему мы не можем накрыть их орудия? — Ланжерон повернулся к Воронцову, стоявшему также верхом рядом. — Поезжайте, граф, к артиллеристам... Нет, подождите...
Привычным ухом он уловил некоторое затишье. Вроде бы всё продолжало греметь и свистеть, как и десять минут назад, но вместе с тем генералу показалось, что турецкие топчу-баши уже не столь активны.
— Думаете, удалось? — Воронцов тоже услышал изменение общего тона боя.
— Нет... Думаю, сейчас настоящее и начнётся. Скорее, граф, во вторую линию... А! Вот и они!..
Шеренги янычар разошлись, и в просвет хлынула кавалерия. По знаку своего командира сипахи разделились на три колонны. Центральная так и продолжала стремиться по прямой линии, две другие повернули на фланги русских. Всадники визжали, потрясали копьями, ятаганами...
— Не видишь, майор, что там? — Ланской обернулся к Мадатову.
Все знали, что Валериан и невооружённым глазом различает предметы на расстоянии лучше, чем многие через трубу. Но сейчас и его глаза оказались бессильны.
— Ничего, кроме дыма.
Грязное, чуть тронутое желтизной облако порохового дыма стояло над полем. Где-то там, впереди, частили ружейные выстрелы — это полки левого фланга били почти в упор, отражая нервные наскоки турецкой конницы.
— Идут! — крикнул вдруг Ефимович и схватился было за эфес сабли. — Нет! Наша взяла!..
Действительно, несколько десятков лошадей вырвались из завесы, но — все были с пустыми сёдлами. Казаки, стоявшие ближе кинулись их ловить.
— Ещё нет, Андрей Александрович, ещё рано. — Ланской мрачно вглядывался перед собой. — Подожди, порох рассеется, тогда поглядим...
Ланжерон поехал к левому флангу. Конь его аккуратно переступал лежащих кто ничком, кто навзничь людей. Шарахнулся от бесформенной кучи мяса, костей, железа, в которой лишь при очень большом воображении можно было признать существо, недавно бывшее человеком. Всадник же не замечал мёртвых, не слышал раненых. За двадцать лет воинской жизни он успел повидать всякое.
— Отбились! — Воронцов ехал навстречу. — Но у нас большие потери. Надо бы доложить главнокомандующему.
Он задыхался, словно бы не одним напряжением воли отражал лихие наскоки неприятельской конницы. Ланжерон, не отвечая, мрачно всматривался вдаль, туда, за линии янычар, куда отскочила турецкая кавалерия.
— Думаете, ещё не кончилось?
