Ван-Гален стоял с другими офицерами впереди батальона и смотрел, как поставленная им батарея ломает толстые стены. Один за другим рявкали залпы, орудия подпрыгивали, опираясь на лафеты, словно бы на хвосты, как огромные, огнедышащие драконы, затем, словно на лапы, припадали опять на колёса. Прислуга банила, прочищала жерла, из которых ещё курился серый дымок, опускала картузы, вкладывала чугунные шары ядер, прибивала пыжи, пробивала заряды, освобождая место огню, и, доложив о готовности, замирала. Командир батареи, усатый, чуть волочащий правую ногу, штабс-капитан выкрикивал короткий приказ, четыре фейерверкера разом подносили горящие пальники к затравочным отверстиями, и ещё четыре снаряда уносились вдаль, сквозь густое облако дыма, что уже заволокло подступ к Хозреку.
Дон Хуан знал, что теперь от него мало что будет зависеть, и старался расслабиться, накопить побольше сил перед боем. Утром он отказался от завтрака, желая оставить пустой желудок на случай ранения. И теперь, чувствуя, как туманится голова и посасывает под рёбрами, он пытался решить: виноват в его недомогании голод или волнение? «Странно, — спрашивал сам себя, — какой же случай занёс его сюда, на край света, и бросил посреди огромных снеговых гор. Какая судьба заставила его воевать бок о бок с людьми, чей язык он разбирал меньше чем на одну четвёртую часть? Щекотка любопытства? Похоть храбрости?» Мало он дрался за прошедшие годы, так ещё собирался через несколько десятков минут бежать, размахивая тяжёлой, громоздкой саблей, лезть на стены городка, о котором услышал впервые в жизни, убивать людей, о которых ничего не знал, о которых даже не слышал до последней недели.
Тем не менее он знал, что прозвучит сигнал, и он побежит, и полезет, и будет наносить удары, и будет отражать чужие. Он был солдат по профессии, и люди, окружавшие его, были профессиональными солдатами, и те, с кем они собирались сразиться, должно быть, не уступали им в свирепом упорстве.
Пузатый майор Мартыненко что-то говорил своим офицерам, и те вдруг рассмеялись, занялись заливистым, слегка дребезжащим хохотом. Дон Хуан не понял, над чем смеются, но тоже заулыбался, не желая выглядеть чужим в этой славной компании. Мартыненко довернулся к нему и крикнул несколько слов на своём ужасном французском:
— Что, майор?! Пушки!.. Хорошо!.. Скоро и мы...
Он замолчал и вдруг совершенно неожиданно подмигнул и скорчил уморительную физиономию. Тут и Ван-Гален взорвался сердечным смехом, также слегка нервным от ожидания схватки, но и невероятно довольным. Он окончательно понял, что вокруг него, рядом, впереди, сзади, находятся люди, совершенно свои по сердцу, как если бы он снова стоял в рядах мушкетёрского полка армии генерала Куэсты
[28].
Артиллерист Синицын забрался на пушку и, расставив трубу, всмотрелся вдаль, пытаясь разглядеть нечто сквозь завесу порохового дыма и пыли. Спрыгнул на землю, пошёл, почти побежал к Мартыненко. Тот выслушал штабс-капитана, посерьёзнел, приказал офицерам разойтись и стать перед строем. Возвращаясь на место, Ван-Гален увидел, как молодцеватый унтер, тот, что разговаривал с генералом, вдруг зажал ружьё между колен, поплевал на ладони, обтёр друг о друга и снова стал с оружием на плече. Другие солдаты тоже готовились наступать: кто повторял движения унтера, словно лесорубы, собираясь приступать к особо высокому дереву, кто мелко крестился. Дон Хуан переложил саблю в левую руку, тоже осенил себя знамением, зашевелил губами: «Ave Maria...» Могла же Дева-заступница последовать за ним и сюда, на юго-восточную оконечность Европы.
Валериан, не отрываясь, следил, как две батареи садили залп за залпом, посылая ядра в стены аула. Ван-Гален, вспомнил он, назвал эти пушки осадными. Но так их можно было именовать лишь в сравнении с прочими, шестифунтовыми, годными только для поля — встречать картечью наступающего противника. На приступе к крепости полевые орудия могли разве что бить поверх парапета, бросать зажигательные снаряды. Да и то ракеты Конгрива справлялись с подобными задачами куда как лучше. А проломить стены — на это были способны только восемь двенадцатифунтовых орудий. Но и то лишь после упорной долбёжки. Настоящие осадные пушки, чудища в сотни пудов, стёрли бы бастионы Хозрека в каменную пыль за считаные минуты. Но о том, чтобы доставить их в горы, не следовало даже мечтать, чтобы не терять время напрасно. Посылать же людей к неповреждённым стенам Валериан не хотел. Он понимал, что в любом случае штурм обойдётся его небольшому отряду чересчур дорого. Даже перевалив через степы, им придётся с боем брать каждый дом, каждую саклю, пробиваться по улицам, где за каждым дувалом мог притаиться стрелок. Где женщина умела обращаться с ружьём не многим хуже своего мужа, а мальчик приучался к кинжалу раньше, чем начинал ходить.
— Ваше сиятельство! — окликнул его поручик Тупейцын. — Взгляните, кажется, стена мартыненковская того-с...
Валериан встрепенулся и снова поднял трубу. Вороной стоял ровно, и он без особенного труда нащупал участок, в который била батарея, установленная Ван-Галеном. Подул ветер, клочья дыма поплыли в стороны, и Валериан, словно бы в амбразуру, увидел со слепой дикой радостью разбитые перемолотые камни, из которых в незапамятные времена неведомые строители сложили стены Хозрека. В этот момент новый залп грянул, четыре ядра в который уже раз грохнули в стену, и та осыпалась, явив огромный пролом с рваными краями. Страшно, так что Валериан их услышал, закричали люди, раздавленные обломками. Или, может быть, ему только показалось, что он услышал вопль погибающих. Но разбираться в своих чувствах времени у него не было.
— Ракеты! — гаркнул он, повернувшись к сигнальщикам.
И ещё два снаряда, давно ожидавшие своей очереди, ушли с направляющих и лопнули высоко в воздухе, развернувшись красочными шарами.
Ван-Гален вместе со всеми офицерами и солдатами батальона увидел цветные сигналы, вспыхнувшие над серой, задымлённой равниной. Беспокойное чувство, бередившее его душу и тело последние два часа, вдруг исчезло. Дон Хуан выпрямился, расправил плечи и, только услышал хорошо знакомую дробь барабанов, увидел повелительный жест майора, тотчас пошёл вперёд решительным, скорым шагом, щерясь и щурясь, раздувая усы в холодном веселье.
Впереди батальонной колонны поспешали рабочие команды, держа на плечах многометровые лестницы, а перед ними, рассыпавшись цепью, бежали застрельщики. Егеря уже затеяли перестрелку с воинами, засевшими перед стенами. Пули начали посвистывать рядом с Ван-Галеном, кто-то закричал справа, завопил от боли и страха. Дон Хуан, не оборачиваясь, только махнул саблей и закричал: «Вперёд! Вперёд! Не упускать темпа!» Он не понял, что кричит по-испански, да это было уже и неважно в том грохоте, лязге, вое, так хорошо знакомом шуме большого сражения, что развернулось у стен Хозрека.
Егеря уже выбили защитников из мелкого рва, сами прыгали вниз, заканчивая штыками работу, не довершённую пулями. Мартыненко повёл две роты к пролому — бесформенной груде камней, шевелившейся, словно живая. Там умирали в конвульсиях люди, попавшие под обломки: упавшие сверху и просто несчастливо оказавшиеся в этот момент поблизости. Поверх камней зияла дыра, и в ней тоже оставались люди, но живые, полные сил. Они готовились встретить наступающих русских, падали на колени за камни, ища упор для винтовки, подставляли сошки. Дон Хуан зажмурился. Залп оглушил его, ослепил даже сквозь закрытые веки. Тяжёлый пороховой дым пополз, забираясь в ноздри, закричали раненые, завизжали довольные горцы. Ван-Гален услышал этот шум и понял, что и на этот раз он не умер. Он открыл глаза вовремя, чтобы увидеть, как Мартыненко уже карабкается на камни, а вслед ему спешат рослые, разъярённые гренадеры.
