— Он сидит здесь, на площади?
— Нет, — коротко бросил Шавкат; помолчал и добавил, чтобы не показаться невежливым: — Здесь только старые люди. Отец ещё молод и стыдится, что не может взять в руки оружие. Когда я займу его место, он придёт проводить джигитов. Пока же приглядывает за домом бека. В прежние времена отец был силён, удачлив и щедр. Теперь бек помогает нам пережить трудное время.
Новицкий только вздохнул, понимая, что человеку стороннему, поднявшемуся с равнины, трудно понять, тем паче принять, отношения, что складывались в этих местах веками, тысячелетиями. Волк режет овец, коршун хватает зазевавшуюся птицу, и всё, что этот милый парень видел и слышал в своём доме с самого дня рождения, всё учило его лишь отнимать и делить. Он решил переменить тему беседы:
— Что там за джигит смотрит на нас так внимательно? Тоже знакомый?
За поющими воинами стоял и слушал своих ровесников высокий воин с такими же широкими плечами, как у многих, с такой же осиной талией, туго перетянутой наборным, посеребрённым поясом. Такая же была на нём черкеска, как на других, такая же папаха сползала на затылок, обнажая бритую голову, но каким-то образом вся его поза, как он стоял, скрестив на груди руки и вольно расставив ноги в совершенно новеньких чувяках, всё показывало собравшимся, что они имеют счастье наблюдать самого сильного, самого отчаянного молодца из тех, что рождались когда-нибудь в этом ауле.
Шавкат взглянул на него, помрачнел и потянул Новицкого прочь.
— Это не мой друг. Это... — Он посмотрел на Сергея искоса и всё-таки решился сказать: — Это — твой враг.
— Мой враг?! — искренне изумился Новицкий. — Я его вижу впервые.
— Зато он слышал, как Зейнаб назвала твоё имя.
— Ах, вон оно что...
Новицкий даже присвистнул. В его теперешнем положении ему не хватало ещё возбудить вражду пылкого ревнивца из скопища местных героев. Но, когда он услышал имя девушки, сердце его будто сжала и повернула невидимая рука.
— Опасайся его, — между тем продолжал Шавкат. — Тавгит зол и может ударить в спину.
— А что же Зейнаб? — не выдержал Сергей и задал вопрос, который сейчас вдруг показался ему одним из важнейших.
— Зейнаб не хочет видеть его и слышать, — послышался вдруг за их спинами тихий, знакомый голос.
Шавкат напустился на сестру, укоряя её за своевольство.
— Ты! Женщина! — шипел он, понизив голос почти до шёпота, чтобы не услышали другие. — Почему ты на площади?! Твоё место на крышах, среди подобных тебе!..
Зейнаб слушала, не перебивая, не пытаясь оправдываться. Склонила голову, потупила глаза; только одна, видная Новицкому, рыжая, непокорная прядь выбивалась на лоб из-под туго завязанного платка. Когда брату уже не хватило и слов, и воздуха, когда он остановился перевести дыхание, девушка вдруг выпрямилась, показав Сергею чудный точёный носик.
— Ты ещё мал, Шавкат, — сказала она с сожалением. — Через несколько лет сам захочешь, чтобы женщин вокруг тебя было как можно больше.
Она брызнула из-под ресниц острым весёлым взглядом, ухватывая сразу же и Новицкого, и молодца Тавгита, и многих других джигитов, что уже поглядывали в её сторону и переговаривались всё оживлённей, всё радостней и задорней. А спины прямили так, что позвоночный столб, казалось Сергею, должен был хрустнуть от мощного напряжения.
— Я?! — воскликнул Шавкат и задохнулся от возмущения. — Женщины?! Да никогда в жизни!
Тут уже Новицкий не выдержал и расхохотался во всё горло. Но закашлялся и согнулся от режущей боли в верхней части груди. Шавкат, испугавшись, кинулся к нему, подхватил под руку, помог уйти с площади и опуститься на камень. Тут же прискакала исчезнувшая было Зейнаб, принесла кувшинчик, дала в руки Сергею. Чуть подогретое молоко растопило ледок в лёгких; Новицкий вдохнул и выдохнул несколько раз без боли, но сказал, что посидит ещё тихо, чтобы не упасть по дороге.
Впрочем, спутники его и помощники отвлеклись на действие, что продолжалось на годекане. Зейнаб раза два оглянулась, проверяя — сидит ли Новицкий ровно или свалился на бок, в лепёшку навоза, который ещё не подобрали её товарки. Убедилась, что русский жив, и отодвинулась в сторону, чтобы и он мог смотреть вместе с ними.
Как понял Сергей, бек с помощником уже закончили смотр, и теперь все воины, собравшиеся в набег, подходили к ним, становились если не правильными шеренгами, то достаточно ровно. Над чёрными овчинами папах возвышалась голова Зелимхана. Он что-то кричал толпе, бросал в неё короткие, рубленые фразы, словно заготовленные заранее камни. Десятки голосов отвечали нестройным хором. Сергей не мог разобрать ни единого слова.
— Что они говорят? — спросил он Шавката.
— Теперь клятву дают, — ответил ему юноша через плечо. — Всё, теперь уже скоро двинутся.
Он сделал паузу и вдруг, вторя взрослым односельчанам, стал кричать, повторяя слова, слышанные, разумеется, не в первый раз и затверженные почти наизусть:
— Клятву даю! Моих товарищей не продам!.. Моего раненого товарища вынесу!.. Тело моего товарища в родную землю доставлю!.. Братьями будем!.. Защищать друг друга клянёмся!.. Как одно и то же потомство будем!..
Голос мальчика взвился до силы и высоты совсем необычной, потом задрожал, оборвался. Шавкат поник, сгорбился и стал похож на ребёнка, что в который раз лишился любимой игрушки.
Очевидно, то же сравнение пришло в голову и Зейнаб, потому что она пропела отрывок некоей песни; даже не пропела, а произнесла нараспев, медленно, отчётливо, стараясь быть понятой не только братом, но и Сергеем:
— Дети, не играйте шашками, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы отцов ваших и матерей: генерал-плижер близок...
Новицкий слышал уже эту песню. Горцы сложили её о генерале-плижере, рыжем генерале, Алексее Александровиче Вельяминове, которого в Чечне, Черкесии, Кабарде опасались так же, как Мадатова в Дагестане и закавказских провинциях. Но Шавкат и не слышал слова сестры. Клятвы были закончены, воины садились на лошадей и по одному, по двое отправлялись по узкой улочке вниз, за пределы аула. Юноша весь был с ними, так же ехал на выхоженной, откормленной лошади, небрежно держа поводья пальцами правой руки, а левую уперев игриво в бедро; так же усиленно прямил спину и твёрдо, высоко держал голову, украшенную папахой, молодечески сдвинутой на затылок.
Новицкий наблюдал за парнем с улыбкой. Он был почти в два с половиной раза старше Шавката, но вполне мог понять чувства, что захлёстывали пылкого юношу. Он сам помнил себя гусарским штаб-ротмистром и легко вызывал в памяти тот жаркий восторг перед неминуемой гибелью, когда Ланской, тогда ещё только полковник, повёл под Рущуком александрийских гусар в самоубийственную атаку на полчища Мехмета Чапан-оглу.
Зейнаб подождала, пока последний всадник скрылся из вида, и повернулась к Сергею:
— Ты думаешь, что мы живём только набегами, убийствами, грабежами? Пойдём, я покажу тебе кое-что.
