– Все готово? Он выпил настой?
Сея, стараясь не запутаться в подоле длинной ритуальной накидки, вскарабкалась на трон, венчающий собой мягкое, пружинящее под ногами огромное ложе, усыпанное свежими лепестками цветов. Стацин коротко кивнул, вытащил из кармана допотопный инфракрасный пульт и нажал на кнопку. Где-то под сводами зала зазвучала тихая музыка, больше напоминающая обычные лесные звуки – смешение шелеста листвы, щебетания птиц и тихого журчания лесного ручья.
– Ну, запускай!
Двустворчатые двери, ведущие в центральный зал храма, распахнулись перед продолжавшим стоять на коленях Вагнером. Он поднялся и, уверенно преодолев длинный коридор, вошел в зал. Размеры помещения поражали. Монахи Ордена не привыкли к столь грандиозным и вычурно украшенным сооружениям, всю свою сознательную жизнь стремясь к рациональной простоте, но жилище богини не могло выглядеть иначе. Золото, дорогие меха и массивные скульптуры заполняли огромный купольный зал. Макушка купола была прикрыта не то силовым полем, не то прозрачным стеклом, на таком расстоянии было не разобрать, и оттуда по всему залу разливались теплые, ласковые лучи полуденного светила. В самом центре этого великолепия на нелепом монументальном троне, вырезанном из монолитного куска желтого в розовых прожилках мрамора, восседала обмотанная какой-то воздушной тканью женщина. Она несколько минут пристально смотрела на вошедшего монаха, остановившегося на почтительном расстоянии, потом вытянула вперед тонкую руку, почти так же, как на фреске в молельной комнате, и поманила мужчину к себе.
Пятнадцать лет, все время, которое Вагнер провел в пределах Ордена, он боролся с собственными эмоциями, подчиняя их разуму, и достиг в этом немалых успехов. Но здесь, в центре мира, его мира, он чувствовал, как ничтожны его усилия. Он физически ощущал, как в его кровь выбрасываются десятки, сотни различных химических соединений, как они штурмуют его сознание, как переворачивают волю и взрывают разум. Он даже не понял, как оказался подле основания трона богини и как его руки осмелились коснуться лодыжки ее обнаженной ноги, а губы прильнули к теплой бархатистой коже. Сея, медленно разматывая и сбрасывая с себя ритуальный шарф, сползла с каменной глыбы трона на мягкое ложе, схватила монаха за гладкую, идеально выбритую голову и, прижимая к груди, теряя равновесие, потянула мужчину на себя. Ее дыхание участилось, и из горла вырвался хрип, не имеющий ничего общего с ее обычным тонким, но глубоким меццо-сопрано.
– Иди ко мне…
Стацин, проверив качество оцифровки видеоряда, бросил не слишком заинтересованный взгляд на пульсирующий клубок живой плоти, образованный двумя обнаженными телами. Те то сливались, то отталкивали друг друга на широком ложе, усыпанном раздавленными бледно-фиолетовыми лепестками ночного уворотня и тонко выделанными белоснежными шкурами северной шумихи. Старик вышел из операторской. Похоже, как минимум неделю богиня будет занята делом, требующим от ее окружения только своевременной кормежки и напитков, восстанавливающих силы. Морщинистое лицо монаха искривилось в ироничной улыбке, и он плотно прикрыл за собой металлическую звуконепроницаемую дверь кабинета. Его губы пошевелились, будто он хотел что-то сказать, если бы не отсутствие языка во рту. Впрочем, сенсоры систем наблюдения и интерпретации прочитали по губам только одно слово: «Ведьма!»
Ведьма
Сея, точнее ее первое земное воплощение по имени Альда, появилась на свет в далеком одна тысяча триста тридцать девятом году от Рождества Христова в провинциальном Пуатье как раз накануне будущих сражений великой войны, которую потом историки уважительно обзовут Столетней. Кто-то может заметить, что средневековая Европа, один из материков планеты Земля, была не самым лучшим местом для формирования личности маленькой пиктонской девочки. Но именно это место Сея помнила лучше всего. И именно это время вспоминала с нежностью, несмотря на злую судьбу и скорую кончину своей предтечи. Простая деревенская жизнь, пусть по колено в грязи, пусть с постоянными мыслями о пропитании, была прекрасна. Детство закончилось быстро, а юность еще быстрее. Когда Альде исполнилось восемь, от чумы умерли ее отец и трое старших братьев. Ее мать, оставшись с двумя детьми на руках, вынуждена была с утра до позднего вечера работать прачкой, и Альда разрывалась между помощью матери и присмотром за четырехлетним братом. Девочка по какой-то чудесной случайности избежала повсеместной оспы и к пятнадцати годам превратилась в местную красавицу. Даже бедность и полуголодное существование не могли отвратить от нее заинтересованных взглядов молодых мужчин, особенно не привыкших отказывать себе в удовольствии и гордо называющих себя рыцарями – «защитниками всех униженных и оскорбленных».
В конце сентября крестьяне не бедствовали, им было чем оплатить работу прачки, и ранним утром Альду и ее мать можно было застать возле небольшого омута, образовавшегося на крутом повороте жиденькой речки, скорее даже бойкого ручейка. Утоптанная тропинка, позволяющая путнику спуститься к ручью, и стала, наверное, той последней чертой, ступив на которую Альда, несущая на плечах длинное коромысло с ведрами, наполненными выстиранным бельем, нос к носу столкнулась с оруженосцем сэра Уильяма де Браоза, спешащего вниз с тяжелым глиняным кувшином за плечами. Оруженосец присвистнул и, сбросив с плеч пустой кувшин, ухватил девушку за волосы и потащил наверх. Сэру Уильяму, прикрывающему намедни левый фланг отряда, которым командовал сам Черный Принц, в тот же день пленивший Иоанна Второго, пару раз хорошо прилетело палицей прямо по металлическому забралу. И теперь он, время от времени чуть не падая со своего седла, возглавлял скромный обоз из четырех телег, доверху нагруженных захваченным на поле боя скарбом, и направлялся в сторону Ла-Рошель с единственной целью не растерять по дороге ничего ценного. Слуга выволок растрепанную, орущую и царапающуюся девчонку из кустов сочного репейника и швырнул к ногам лошади своего лорда. Уильям одобрительно кивнул и жестом показал, чтобы девушку связали и заткнули рот. Спотыкающаяся и мычащая от горя мать, пытавшаяся ухватиться руками за стремя лошади английского рыцаря, получила наотмашь ножнами по лицу и, скорчившись от боли, выплевывая выбитые зубы, упала в придорожную пыль…
Богиня обладала феноменальной памятью, но даже она уже не помнила (а может, просто не хотела?), о чем она просила святую Радигонду, покровительницу Пуатье и окрестных местечек, когда в редкие праздничные дни бросала робкие взгляды на соседских деревенских мальчишек. Может быть, она просила о рыцаре? Статном, сильном, красивом, в блестящих доспехах и на боевом коне? Поверьте, судьба всегда исполняет все наши желания, поэтому будьте внимательны и осмотрительны, когда высказываете их вслух. И тем более осторожны, когда обращаетесь при этом к Всевышнему…
Обоз сэра Уильяма, добравшись до Ла-Рошель, был вынужден задержаться там на пару недель. Черный Принц – Эдуард Вудсток, вырезав на поле боя при Пуатье значительную часть дворян, приближенных к французскому трону, и захватив в плен самого короля Иоанна, заключил с разгромленными французами очередное перемирие. Корабли, отплывающие с материка на остров, были переполнены добычей – победители спешили увезти награбленное домой. Каждый день задержки заканчивался вечерними пьянками, кутежом и мордобоем (в смысле дуэлями), то есть никому не нужными, но неизбежными дорожными расходами. Молодая девица оказалась в этой ситуации очень кстати, и ожидание корабля позволило рыцарю не просто приятно провести время, но и снять ненужное в его возрасте и положении напряжение. Мигрень, случившаяся после контузии, больше не донимала, и он готов был предстать перед своей супругой графиней Эммой Беатрисс де Браоз во всем своем блеске и величии. Эмма, в свою очередь, слыла женщиной разумной и не требовала от мужа большего, чем мог бы от него потребовать ее дядюшка-епископ или даже сам Черный Принц, но то, что преданному и доблестному мужу позволено на войне, не может быть позволено в ее постели. Однако вернувшийся домой рыцарь не собирался забывать о молодой француженке и продолжал периодически захаживать на кухню, куда ту определили посудомойкой. Супруга была не на шутку рассержена. Нет, Эмму не терзало чувство ревности, но упорно расползающиеся по дворцу слухи о пристрастии графа негативно сказывались на ее собственном реноме. Через полгода этих мытарств, в очередной отъезд сэра де Браоза в Лондон ко двору его величества Эдуарда Третьего, «наглая посудомойка» была объявлена ведьмой и признана виновной в колдовстве и заговорах, в частности в чародействе в отношении самого графа. Несмотря на настоятельные требования Беатрисс немедленно казнить это дьявольское отродье, дядюшка графини, епископ, настоятельно порекомендовал сначала обезобразить ее лицо и бросить в подземелье замка. Тому были две причины. Во-первых, казнь кого-либо в графстве в отсутствие графа последний мог трактовать как измену, а во-вторых, ведьма оказалась беременной. Конечно, под пытками она призналась во всем, в чем ее обвиняли, по крайней мере, отчаянные крики и мольбы на дикой смеси двух языков пытавшие ее приспешники божии трактовали именно так, как того требовала графиня. Сэр Уильям, вернувшись во дворец, не был особенно удивлен произошедшим и, побеседовав с дядюшкой Эммы наедине более трех часов, полностью подтвердил легитимность предпринятых супругой мер.
