— Вы что, меня подозреваете?! — испугалась горничная, и Алла вновь ощутила себя в своей стихии. В голове у нее мелькнула мысль, что это не совсем честно, ведь она словно бы отыгрывается на Лесиной за собственные комплексы. Ну и ладно, зато ей значительно полегчало!
— Мы подозреваем всех — работа такая, — ответила она не сразу, позволив собеседнице как следует поволноваться. — Так все-таки, почему…
— Я кормила бомжей.
— Что, простите?
— Помните, я вам рассказывала про палаточный лагерь?
— Да, конечно, — кивнула Алла: именно Татьяна предупредила ее, что не стоит без особой надобности выходить за ворота в темное время суток.
— Лариса боролась с этим лагерем, пыталась натравить на бомжей полицию, но другие соседи, не такие богатые, были против: бомжи берутся за любую работу, денег требуют мало — дешевая рабсила, понимаете?
— Бузякина пыталась выжить бомжей, а вы их подкармливали? — уточнила Алла. — Да еще и с ее стола?
— Господи, да я ж им не севрюгу и икру относила — так, остатки салатиков, колбаски чуток, пирожков… Да там этого вообще никто не ел — все больше на деликатесы да на дорогой алкоголь налегали!
— Ладно, мы еще к этому вернемся. Значит, вы шли кормить бомжей…
— Я уже возвращалась, — перебила горничная. — А Лариса… она там… лежала. — Нос женщины опасно покраснел, нижняя губа задергалась, и Алла испугалась, что она сейчас разразится рыданиями. Не от жалости к погибшей, а от пережитого стресса: не каждый в такой ситуации способен справиться самостоятельно, некоторым требуется помощь специалиста.
— Знаете, я даже не сразу поняла, что она с балкона упала, — продолжала Татьяна. Речь ее внезапно стала быстрой и сбивчивой, как будто она торопилась выложить как можно больше до того, как чья-то невидимая рука начисто сотрет случившееся из ее памяти. — Подумала, поскользнулась и упала… Неудачно. Я подошла ближе и тут кровь увидела. Не много крови, и я присела на корточки, позвала ее… а у нее глаза раскрыты, как… как у фарфоровой куклы, широко-широко так. И тогда я закричала.
— Знаете, я даже не сразу поняла, что она с балкона упала, — продолжала Татьяна. Речь ее внезапно стала быстрой и сбивчивой, как будто она торопилась выложить как можно больше до того, как чья-то невидимая рука начисто сотрет случившееся из ее памяти. — Подумала, поскользнулась и упала… Неудачно. Я подошла ближе и тут кровь увидела. Не много крови, и я присела на корточки, позвала ее… а у нее глаза раскрыты, как… как у фарфоровой куклы, широко-широко так. И тогда я закричала.
— Татьяна, постарайтесь вспомнить, не видели ли вы кого-нибудь на балконе в тот момент, когда обнаружили Ларису?
Лесина замешкалась с ответом. Ее руки безотчетно теребили пластиковый стаканчик с почти нетронутым кофе. Алла тоже не стала допивать свой — уж больно гадким на вкус оказался напиток. Она предположила, что, возможно, он вызывал бы меньшее отвращение, если его заедать жирным, масляным чебуреком, однако позволить себе такой «разврат» Алла не имела права.
— Татьяна? — с нажимом произнесла она, наклоняясь к собеседнице через стол. — Что вам известно?
— Мне… на самом деле, ничего такого, — проговорила та, отводя глаза. — Даже не знаю, имеет ли это значение…
— В таком деле значение имеет каждая мелочь!
— Я никого не видела на балконе, но…
— Но?
— Но я кое-что слышала, когда шла к бомжам.
— Что?
— Ругань.
— Татьяна, почему мне приходится клещами вытягивать из вас каждое слово? — начала злиться Алла. — Кто с кем ругался?
— Лариса с… я думаю, с Инной.
— Вы ее видели?
— Нет, но я узнала голос.
— Из-за чего они ссорились?
— Что-то насчет денег, я точно не поняла.
— Вам показалось, что ссора принимала серьезный оборот?
— Да нет… Видите ли, Лариса и Инна в последнее время частенько собачились, и все из-за бабок. Инна считала, что Лариса и ее муж что-то ей должны, кажется.
— Что должны?
— Понятия не имею! По мне, так они сделали для нее больше, чем положено, даже в свой дом взяли, ведь они не обязаны были этого делать!
— Видимо, Инна придерживается другого мнения, — пробормотала Алла себе под нос. — Последний вопрос, Татьяна. Хорошенько подумайте, прежде чем отвечать, ладно?
Взгляд горничной стал еще более настороженным, но она определенно восприняла ее слова серьезно.
— Когда вы закричали и набежал народ из дома, вы видели в толпе собравшихся Инну?
* * *
— Аллаверды! — объявил Мономах, с глухим стуком водружая бутылку армянского коньяка на стол Гурнова. Не на прозекторский, разумеется, а на обычный, пластиковый, расположенный в закутке между лабораторией и переходом, ведущим в прозекторскую и смежный с ней морг.
— Он у тебя что, никогда не переводится? — поинтересовался Гурнов, хотя и знал, что вопрос риторический: доктор Мейроян, ранее ординатор Мономаха, а ныне — полноправный хирург, причем один из лучших в больнице, не оставлял бывшего наставника без внимания, постоянно снабжая его лучшими алкогольными напитками, доставляемыми прямиком из Армении. Насколько было известно патологу, кто-то из родичей Мейрояна являлся коньячным королем этой маленькой, но гордой страны, торгуя в основном на экспорт. Во Францию, родину напитка, его, конечно же, не поставляли, зато он был широко представлен на территории бывшего Союза, а также в других странах Восточной Европы, так как стоил дешевле, а по качеству порой даже выигрывал (ошибочно предполагать, что все французские коньяки исключительно великолепны).
Заявившись к приятелю в начале девятого вечера, Мономах ожидал застать его на месте — так и вышло. Гурнову ни к чему было допоздна зависать на работе, ведь, во-первых, он возглавлял патолого-анатомическое отделение больницы и, во-вторых, был, чего уж греха таить, откровенно богат. Последний бывший тесть оставил ему приличное состояние, лишив содержания собственную дочь, которой так и не удалось отсудить себе ничего, так как к тому времени Иван успел развестись с супругой. Тесть сделал это потому, что именно зять, а не родная дочка, самоотверженно ухаживал за ним, когда он умирал от рака. Не последним в его решении стал тот факт, что Гурнов по своим каналам доставал ему наркотические обезболивающие, без которых старик буквально на стенку лез. Но Иван все равно торчал в прозекторской допоздна. Ему некуда было идти: просторную квартиру в центре занимал он один, так как ни в одном из браков не нажил детей. Не то чтобы Иван мечтал о наследниках, но, вплотную приблизившись к пятидесятилетнему рубежу, внезапно начал осознавать, что жизнь одинокого холостяка хоть и таит в себе немало бонусов, но все же иногда надоедает и кажется пустой и бессмысленной. Гурнов устал от бесконечной череды жен и не горел желанием вступить в новый брак, однако Мономах видел, что его друг мечтает о такой партнерше, которая стала бы ему верной спутницей, а не очередной «рыбой-пилой» или охотницей за деньгами: став состоятельным человеком, патолог должен был теперь заботиться о том, чтобы не пасть жертвой какой-нибудь хваткой и расчетливой барышни.
