Этот канал был самым маленьким из всех, что существовали в туманах, потому что население Южных Ступеней и Сумеречного Бора было самым немногочисленным в этом мире. И все же, когда перед ними возникло устье, зрелище оказалось поразительным. Черная земля лениво расстилалась между полотнищами мглы, образующими подножие горы туманов, уходящей невероятно высоко; не оставалось ни ориентиров, ни представления о размерах, только интуитивное ощущение бесконечности, которое не позволяло оценить масштабы.
– Кто знает, на что мы смотрим, – пробормотал Петрус, вынырнув из глубин своих размышлений, чтобы задуматься о канале, и более не понимая, где реальность, а где безумие.
На самом краю эстуария они обнаружили других желающих переправиться, которые коротали время, попивая чай в доме ожидания. Путешественников обслуживал маленький эльф-выдра, которому не было и двадцати лет. Петрусу совсем не хотелось пить, он рухнул на стул, да так и остался сидеть, не прикоснувшись к своей чашке – что было весьма неразумно, поскольку чай, который подают в эстуарии Южных Ступеней, готовится особым образом с целью облегчить плавание.
На данный момент все было спокойно. Слышались крики птиц, путешественники любовались стремительными туманами, черными землями и дорогами паломничества. Все мирно беседовали, сидя за столом, стоящим под прямым углом к бесконечности. Осмотическая жизнь эльфов, их сопряженность с космологическим измерением мира превратили их в существ, не знающих, что такое торжественность. Люди ею пользуются только потому, что, будучи невеликими в обыденной жизни, при определенных обстоятельствах они должны приподняться над собой, чтобы достичь необычного состояния души. Но для эльфов величие – обычное состояние, потому что они бережно хранят в своих сердцах чувство сопричастности целому и им нет надобности ни возвышаться, ни расслабляться. А потому в ожидании часа открытия канала каждый невозмутимо потягивал свой чай у подножия чего-то безмерного. Проемы в доме ожидания служили рамами для панорамы большей части лагуны и неба, чередуя виды, как коллекцию чудесных картин, – но в эти послеполуденные часы уходящей осени стояла теплая погода, и все решили насладиться союзом земли и неба, оставшись снаружи, на внешней галерее.
Фарватер Ступеней открывался дважды в день, при первых проблесках утренней зари и в пять часов пополудни, и вел в главный город провинции Пеплов, расположенный часах в четырех неспешного плавания, – Ханасе
[25]. Там придется пройти еще через один шлюз, чтобы добраться до Кацуры. Ближе к пяти часам путешественники увидели, как появился отец маленькой выдры. Он и был перевозчиком. Его конь, на шкуре которого переливались морские отблески, превращался в выдру внушительных размеров. А его человеческие черты, казалось, изменили свою природу и, сохраняя форму, обрели текучесть, освещенные тем неясным светом, какой бывает под поверхностью воды. Было ли это следствием жизни в пустынных Южных Ступенях, где земля стала песком, а небо обратилось в море? На его лице лежала печать полного погружения, той изначальной волны, благодаря которой мы не предмет, а поток, – кто знает, на что мы смотрим, снова подумал Петрус, страдая из-за своей неспособности раствориться в струях тумана, оставившего его, несчастного и обманутого в своих надеждах, на берегу реки, где резвились ему подобные.
– Ну дела… – пробормотал он.
Фарватер открывался. Следует помнить, что все команды поступали из Нандзэна, а в Нандзэн – из Храма, а в Храме рождались из слияния стража и туманов. В те времена стражем был эльф-вепрь, разменявший свое четвертое столетие на этой службе и до мельчайших тонкостей знавший все течения своего мира. А потому все произошло в один несравненно гармоничный миг: фарватер открылся, туманы, до того поднимавшиеся к небу, свились в клубок, потом расстелились жидким ковром, на котором возникли баржи, пришвартованные к деревянным понтонам; наконец все замерло, и путешественники, следуя туманам, цепочкой двинулись за перевозчиком. Петрус, целиком погруженный в метафизические раздумья и угрюмую печаль по поводу собственного исключения из великого братства эльфов, не обращал особого внимания на то, куда он идет. Скажем больше: чтобы понять, как именно нужно грузиться на борт, ему следовало выпить чай в доме ожидания. Не отпив ни глотка и, соответственно, не получив указаний, как другие, он все сделал наоборот: вместо того чтобы встать на середине понтона с опущенными глазами и по прямой приблизиться к барже, он свернул слегка влево и, по-прежнему пребывая в хандре, бросил на туманы хмурый взгляд.
Мгновенное головокружение смело его с понтона. Раздалось жуткое плюх, заставившее всех обернуться, а перевозчика недоверчиво икнуть, но прежде чем Паулус и Маркус успели вымолвить хоть слово, он приказал им не двигаться, а сам бросил в туманы зов о помощи.
– Не бойтесь, – сказал он.
На миг повисла тишина. Путешественники, опасаясь головокружения, не отводили глаз от той точки, где исчез несчастный. Прошло еще несколько долгих мгновений, на поверхности фарватера возникло волнение, и над туманами медленно вознесся Петрус, спеленутый сетью, которую держали в своих клювах четыре серебристых дельфина. Контраст между растерянным видом белки, чей хвост, застрявший в ячейках сети, не позволял ей трансформироваться, и улыбчивой грацией огромных дельфинов был настолько разителен, что Паулус и Маркус, несмотря на все старания, не смогли сдержать веселья. Мордочка утопленника попала в петлю, и с нее, ушибленной и сплюснутой, жалостно стекала вода. Его шерстка намокла, и он походил на облезлого бедолагу, которого повесили сушиться у огня. Дельфины ослабили сеть, чтобы помочь ему выбраться на жесткий деревянный настил, и он, измученный и умирающий от стыда, рухнул на него, пыхтя, как паровой движок.
– За пять столетий работы никогда такого не видел, – прокомментировал перевозчик, чья ипостась выдры сохранила то же изумленное выражение, какое было на лице человека, которым он был в момент падения.
– Но у вас же есть сети, – заметил Маркус.
– Это для багажа, – ответил тот, – на случай толчка или ветра. Но чтобы эльф!
Петрус продолжал отплевываться, пуская вверх фонтанчики, как кашалот.
– Спасибо, друзья мои, – сказал он дельфинам, хрипло дыша.
Один из них приблизился к нему и, подняв серебристую голову, издал высокий переливчатый звук, а затем вернулся туда, откуда появился.
– Дельфины туманов, – пробормотал Паулус. – Я слышал о них, но увидеть самому – это дело другое.
– Их целый народ в туманах, – сказал перевозчик, – и среди них мои лучшие друзья. – Потом обратился к Петрусу: – Может, у вас тоже дар заводить странные дружбы.
Петрус хотел было ему ответить, но его лапка застряла между двумя досками понтона, и он старался высвободить ее как можно незаметнее, что вылилось в лихорадочные подскоки, еще больше развеселившие Паулуса и Маркуса. Наконец ему это удалось, и, резко оторвавшись от настила, он заодно выломал из него древнюю тысячелетнюю рейку.
