Открывая небо над полями Бургундии, Мария превратилась в каждую частицу материи и природы, пройдя через внутреннее перерождение, которое ужаснуло ее и заставило еще больше корить себя за чудесное исцеление Марселя. Клара знала это и потому брала ее за руку тем единственным жестом, который мог ее утешить. Она смотрела, как темные жилки пульсируют под кожей маленькой француженки, и клялась себе, что не допустит ничего подобного в будущем. Из какой стали куется истинная дружба? Она рождается из боли и страсти, а может, и родовой памяти; так сплетается ткань любви, не знающей плотского желания, не пытающейся отдать долг. То сочувствие, которое она испытывала – зная, какой крест несла Мария с момента смерти Евгении, – завершило долгий путь Клары к себе самой и ввело ее как полноправного члена в соприродное ей сообщество, воплотив послание женщин, несущее с собой осознание величия и тягот женского мира. Но пока Мария с благодарностью чувствовала, что Клара понимает всю тяжесть ее ноши, произошло странное смещение характеров, и присущие ей веселость и шаловливость перетекли по другую сторону их союза. Отныне у Марии часто бывало серьезное, замкнутое выражение лица, а вот Клара, освободившись от черствости одиночества своего детства, становилась ласковой и лукавой. Эта легкая насмешливая дерзость, противоречащая бездонности взгляда, восемь лет спустя заворожит Алехандро и Хесуса, и именно она вскоре окажется столь необходима всем, если верны слова писателя, что веселье самая приятная форма мужества.
Через несколько дней после приезда Клары Тагор и Солон перешли через красный мост и появились на ферме в Обраке. Как Мария, у которой были приемные родители, так и Клара, у которой никогда не было никаких, испытывали странное чувство от необходимости признать своих отцов в этих фантастических созданиях. Если мужчины оставались для них чужаками, то они полюбили коней, зайца и вепря той любовью, которую может позволить себе только частица ребенка в нас. В конце концов девочки сделали к ним первый шаг, и Мария запустила руку в шерстку зайца, а Клара обняла за холку вепря.
В следующий раз Тагор и Солон вернулись на ферму в сопровождении еще одной эльфийки, чья белая кобылица сначала представала горностаем. Ее искрящаяся масть очаровала Марию, прежде чем явившееся на смену женское лицо лишило ее голоса. У женщины были те же глаза, те же черные волосы и та же золотистая кожа, тот же овал лица, те же чуть славянские скулы и те же лепные губы, что и у ее дочери. Мария смотрела на нее с удивлением; она понимала, что видит свою мать, но это понимание скользило по ней, как ливень по крыше.
Эльфийка улыбнулась ей сквозь слезы, потом превратилась в горностая, и слезы исчезли.
– Я многому научилась у Розы и Евгении, глядя, как они тебя растили, – сказала она. – Я разделяла с ними радость любви к тебе и гордость за то, какой ты становишься, и я счастлива, что они научили тебя разбираться в травах и что ты любишь фиалки.
Сандро сделал шаг вперед и склонился перед ней.
– Мария – наследница вашего горностая, верно? – спросил он. – Это ведь благодаря вашему родству она может повелевать снегом.
– Если уж Кацура покрыта снегом шесть месяцев в году, то нам нравится, когда на нем распускаются цветы, – ответила она.
– Я мечтаю увидеть ваш мир, – тихо проговорил Сандро.
Маркус положил руку ему на плечо.
– Мы мечтаем вместе с тобой, – сказал он.
Пока они добирались сюда из Бургундии и обживали ферму, отец Франциск, Сандро, Паулус и он сам стали друзьями.
– Понимаю, почему ты так легко сошелся с Петрусом, – сказал Маркус в первый вечер, когда Сандро на постоялом дворе заказал вино.
– А вы что, не пьете? – спросил Сандро.
– Мы пробовали, – ответил Паулус, – но эльфы очень плохо переносят алкоголь.
– Так ведь Петрус пьет, – сказал Сандро.
– Не знаю, как у него получается, – вздохнул Маркус. – Мы в лоскутах после двух стаканчиков, а он после трех бутылок только лучше дерется. Зато наутро он не очень в форме.
– Люди тоже по-разному реагируют на алкоголь, – сказал Сандро.
– А есть какое-нибудь средство от опьянения? – спросил Маркус.
– От опьянения? – повторил Сандро. – Без опьянения мы бы не выдержали одиночества реальности.
– А мы, эльфы, никогда не бываем одиноки.
Прошел год в горной долине Орбака, где теперь часто встречались малышки, их отцы и мать Марии, рядом с которой девочка чувствовала себя неожиданно уютно. Когда та превращалась в горностая, от нее исходил знакомый аромат (отличный от запаха настоящих горностаев, потому что животные эльфов хоть и похожи на остальных представителей своей породы, но не наделены некоторыми их особенностями, такими как запах, способ изъясняться или манера умываться), это было благоухание одной женщины из деревни, которая подшивала под юбки мешочки с вербеной – одна из изысканных хитростей крестьянок, у которых, безусловно, есть чему поучиться городским дамам. Мария обладала даром общения со зверями; она всегда испытывала особую слабость к зайцам, казавшимся ей похожими на горностаев; животные, в которых обращалась ее мать, вызывали в ней чувство близости, которого не удавалось добиться женщине, и большую часть времени эльфийка проводила на ферме в виде зимнего горностая. Мария становилась на колени рядом с ней, вдыхала запах и зарывалась лицом в мягкий мех; остальное время они разговаривали, и мать рассказывала ей о мире туманов, о фарватерах, жидких камнях и сливовых деревьях зимой. Мария никогда не уставала от этих описаний, а Клара тоже жадно слушала, сидя рядышком. После одной примечательной ночи в Риме маленькая итальянка открыла в себе способность проникать в разум своих собеседников: она могла видеть пейзажи, которые описывала эльфийка, и, как и ее отец, умела делать их доступными для окружающих. Каждый день Мария прижималась к ней, слушая горностая, а для ее матери не было ничего драгоценнее этих двух обнявшихся малышек, которые время от времени осторожно запускали руку в пушистый мех.
Мало-помалу Мария и Клара начали представлять себе туманы, пока Тагор, Солон и Густаво старались понять, как их туда привести. Но попытки кончались неудачей одна за другой.
– Что ты чувствуешь? – спросил Густаво Марию, в очередной раз попытавшись провести ее при помощи чая туманов через красный мост.
– Ничего, – ответила она.
Густаво повернулся к Кларе:
– Можешь рассказать какую-нибудь историю Марии, играя музыку, как ты это сделала во время битвы в Бургундии?
– Вы хотите, чтобы я дала ей инструкцию, но небо тогда открылось благодаря грезе и рассказу, – ответила она.
Густаво на мгновение задумался, а Петрус хмыкнул.
– Она действительно твоя дочь, – сказал он Тагору.
Он подмигнул Кларе.
Петрус и Клара были знакомы с первых дней в Риме, и знакомство с Марией получилось очень теплым.
– Он никогда не бывает ни пьяным, ни трезвым, – по какому-то поводу сказала Клара.
