Картина исчезла, а когда на смену ей появилась другая, храм заходил ходуном. Видение Тагора перенеслось от сражения в Синнёдо на другое поле битвы. Земля содрогалась от мощных толчков, кровавые сполохи срывались с развалин неба. На холмах, возвышающихся над равниной, стояли батареи пушек. На равнине кишели солдаты, танки и пулеметные установки – как передвижные, так и закрепленные в своих гнездах. Еще дальше виднелись зеленые холмы, а за ними синее пространство, окаймленное светлыми берегами и меловыми скалами. Если бы не море, можно было подумать, что это Обрак. На холмах лежали прогалины яркого света, изумрудный бархат покрывал склоны, дыхание ветра гладило отроги и небольшие заливы.
– Вот долина Ирландии, во всей ее красоте и крушении, – сказал Тагор. – На множестве других в этот час происходит нечто подобное, но я выбрал ее, потому что там земля духов и фей, суровая, зачарованная и поэтичная; кажется, именно такие предпочитает наша история. Эта земля породила великих поэтов, и один из них когда-то написал стихи, которые, на мой взгляд, сегодня звучат очень точно.
Снег идет на ирландской равнине
и пламя из праха земного
Снег на узких долинах и речках незрячих
Кладбища растут на грязи из черной крови
Взрыв сильнее предыдущих потряс театр военных действий. В центре равнины сосредоточилась пехота и артиллеристы за своими пушками и пулеметами. Теперь можно было различить людей, которые суетились, занятые невеселой работой, называемой войной, если не лежали, расчлененные и сваленные в кучу, на изуродованной взрывами земле. Отяжелевшие и лихорадочно возбужденные, бурые от грязи и крови, солдаты ко всему прочему стояли под проливным дождем, не имеющим ничего общего с естественными дождями Ирландии, поскольку противник превращал водяные смерчи в ледяные лезвия, когда они касались своих целей.
– В ловушке между льдом, грязью и огнем, – пробормотал Алехандро. – Ад, единственно настоящий.
Картина померкла, уступив место устью канала Южных Ступеней. Там, кружа вокруг пришвартованных барж, собралось стадо дельфинов. Эльфы из Сумеречного Бора никогда и представить себе не могли, что дельфинов так много, возможно тысячи. К ним обращался эльф, стоящий на понтоне.
– Фарватер умирает, – говорил он, – уходите, возвращайтесь в море.
Одно из полотнищ тумана, окружавшего причал, разошлось и пропустило бледный свет, потом в нескольких метрах дальше открылась еще одна брешь, и фарватер заколебался. Через образовавшееся отверстие виднелась странная какофония смутных деталей – были ли то дома, деревья, улицы или горы, никто не смог бы сказать.
Эльф на понтоне воздел к небу передние лапы своей выдры.
– Перевозчик, – пробормотал Петрус с теплой приязнью.
– Прощайте, – сказал тот, – дружба переживет любой упадок.
Прежде чем нырнуть и исчезнуть навсегда, дельфины испустили низкий перекатывающийся звук. Члены последнего альянса посмотрели на канал и на нависающий над ним город, где витали хлопья пеплов. Угасание каналов продолжалось, и из фарватеров неслась душераздирающая песня смерти.
Видение снова переменилось.
– В последний раз перед финальной картиной, – сказал Тагор.
В заросшем розами патио Густаво Аччиавати держал в объятиях женщину и говорил ей люблю тебя. Рядом с ним у стены дожидался продолговатый предмет, обернутый в бумагу. Чуть дальше высокий сутулый мужчина почтенного возраста, но еще крепкий на вид тоже ждал. Густаво обнял и его в свой черед – обнял Пьетро Вольпе, брата Леоноры, сына Роберто и наследника картины, которая откроет врата будущего.
Бросив последний взгляд на Леонору, бывший Глава Совета, ставший direttore
[46] на земле людей, вернулся в Нандзэн.
Снег идет на ирландской равнине
И пламя из праха земного
Книга битв
Слезы
Сколько слез было в картине судьбы.
Изображения пейзажей показывают душу мира в том отражении, которое гений художника извлекает из нашего обычного восприятия, но слезы пьеты позволяют увидеть человека в его невидимой наготе.
Душа, отныне воплотившаяся в жидкость, наконец-то видимая красота внутреннего огня – и теперь нам предстоит грезить о пейзаже, в котором заключены все пейзажи, о слезе, вобравшей в себя все слезы, и, наконец, о вымысле, охватившем все вымыслы.
Четыре Книги
Жизнь людей уходит в камни, сражения, картины и наследие.
В молитвы, чтобы мир имел смысл.
В войны других, где начинается сражение с самим собой.
В картины – будь они садом или полотном, – которые, смещая ви`денье, выявляют суть, скрывающуюся за видимым.
И в невидимые наследия, только благодаря которым мы обретаем любовь.
В последний час любви
Бывший Глава Совета появился на мосту с картиной судьбы под мышкой. Едва покинув арку моста, он превратился в черного коня, потом в зайца чистейшей масти. Ступив в храм и вернувшись в образ человека, он посмотрел на Клару и, казалось, растерялся.
– Я теперь улыбаюсь, потому что больше не играю для вас, – лукаво сказала она, и Маэстро изумился еще больше.
Когда он предстал перед Марией и передал ей картину, прожилки на лице молодой женщины стали еще темнее.
Она осторожно освободила картину от тонкой оберточной бумаги.
В утреннем свете стала видна каждая ее деталь. Она была по-прежнему великолепна, но рассвет Нандзэна придал оттенкам кожи и тканей новый смысл. Теперь это было не зрелище стенаний и внутреннего огня, а парящий рассказ, замерший в ожидании нужных слов. И однако, представлена была та же сцена, несчетное количество раз изображенная в человеческом искусстве; Дева Мария и верные ученики Христа рыдали над телом, снятом с креста, – слезы как капли росы, фламандская красота линии, чистой до кристальности; несмотря на это, члены последнего альянса чувствовали, что за историей, которую рассказывало изображение, вибрирует еще нечто, отзывающееся на стены храма, на деревья в долине, на камни дороги чая, – нечто по ту сторону поверхности полотна, которое стремилось высвободиться. В лесу возникали туманы, невредимые и легкие. Над самыми дальними вершинами продолжало греметь грозовое небо. Запела птица. Что-то переменилось в ходе реальности, и свет зари превратился в ту ясность, которая напомнила Сандро пейзажи фламандских картин, которые он так любил когда-то. По призрачной проницаемости дороги прошла дрожь, и через мгновение, зависшее между двумя вздохами, в солнечном свете предстали деревья. Вдоль черных камней высились сотни кленов, елей и слив, сплетающих ветви над дорогой, чьи исчезнувшие очертания обрели силу превратиться в видение, обладающее такой мощью присутствия, какой никогда не смогло бы достичь ни одно живое существо. Проницаемость дороги сменилась непросвечивающей плотностью, и это возрождение через смерть стало тем знаком, которого ждали эльфы. Оторвавшись от созерцания воскресших деревьев, они снова посмотрели на полотно.
