– Чой за сельцо? – потряс очнувшегося едва ото сна Михайлу Иван.
Михайло протер глаза, прищурился, приставил ладонь козырьком ко лбу.
– Оханск это, город. Нам бы вправо уйти.
Казаки дружно взмахнули веслами, перебираясь через быстротекущую Каму к другому берегу. Переночевали на том берегу, костер не жгли – опасались. Потрапезничали чем бог послал, завалились на траву прибрежную, захрапели молодецки. Только Михайло не спал, всё смотрел, как бы утечь. Утреннее событие вновь встало у него в глазах, тот ужас смертоубийства ради деревянной лодки, то расчетливое и спокойное действо, тот грех смертный. Не мог он с разбойниками вместе, не мог, уйти надо было. И встал тихонько Михайло, когда полная луна, как око божие, вышла из-за редких туч, поднял свой узел на плечо да пополз в кусты, но голос остановил его:
– Э, паря, куды? Не моги, не заставляй взять еще грех на душу, хотя вся душа в грехах – уж некуда боле. Но бог не выдаст – авось простит, а тебя жалко, молод ишшо. Вертайся, спи покуда. Не то прирежу. – Осип смотрел на Михайлу по-доброму, без гнева, но твердо и страшно. Глаза его черные грозно блестели в лунном свете.
Осел Михайло, испугался, вернулся на место, прилег на узел, да так и лежал до утренней зорьки не сомкнув очей, пока не сморил его сон, в котором приходил к нему тот убиенный рыбак и просил его: «Помолися за меня, помолися за убийц моих, помолися за людей злых и добрых, живых и мертвых, может, легче нам станет всем мучиться и на земле, и на небесах, и в геенне огненной. Бог-от не видит страданий наших, а ты помолися – авось голову обернет, авось увидит и сжалится». Ушел рыбак, проснулся Михайло – казаки уже косную сталкивают с отмели, весла готовят.
Прочел молитву Михайло, совершил уставные метания да в лодку полез – иного пути не было. И вновь косная под весельными взмахами пошла рассекать носом воды темной Камы, все стремясь на север в борьбе с волнами, стремящимися на юг.
Тиха река Кама, небыстрая, малолюдная, лишь лодка вдали покажется да исчезнет в многочисленных заливчиках, затишках да притоках из малых быстрых ручьев.
Иной раз громадина расшивы вылезет в утренней заре, ощетинившись веслами и хлопая полотнищем паруса; если присмотреться, то по берегам можно увидеть коломенки и барки, поднимающиеся кверху, скрипящие воротом якорного каната под натужные крики команды: «Эх, взяли!» Поутру рыбацкие артели, не по нужде, по призванию собирающиеся вместе, тянут сети на берег, кряхтя от удовольствия, от ощущения тяжести добычи: частика, а иной раз и коренной, красной, осетра или юркой стерляди. Заводы на Каме стоят поодаль, лишь пристани выдают их расположение. Заводы скрываются у запруженных малых рек, в версте-двух от берега, и не слышен на реке шум их молотов, не заметен жар печей, не виден люд работный, ползающий на низеньких башкирских лошадках в черной утробе матери-земли в добыче руд. Тиха река Кама, и много сокрыто по берегам и в глубине её тайн, которые не в силах раскрыть человек, а может, и не стоит их раскрывать: пусть себе таятся вечно.
– Ягошихинский завод, – тихо указал пальцем Михайло на ближний берег.
– Где? – переспросил Иван, вглядываясь в прибрежные отмели.
– Вон там, вишь, барки стоят, медь грузят. Там недалече и завод. На нем воинская команда стоит с тех пор, как вы, разбойники, землю тревожите.
Осип двинул Михайле кулаком в зубы, несильно, не дотянулся, тот осел, сжался на корме косной, обнимая свой драгоценный мешок.
– Я тебе говорил? Не хули, коли сам запачкан.
Иван только посмотрел на них и направил лодку в стрежень, подальше от берега, барок и солдат. К вечеру достигли они речной развилки с крутым берегом, ограничивающим течения двух рек, подсверкивающим белыми камнями, отороченным корявыми, плохо приживающимися на каменистом склоне елями.
– Эй, божий человек! Михайло! – потряс за плечо прикорнувшего мужичка Иван. Тот дрогнул, ожидая удара, открыл глаза, в которых был страх.
– Да не бойся, паря, не тронем. Осип крут бывает, да отходчив. Ты посмотри: два рукава, нам-от в который?
Михайло пригляделся, уверенно указал рукой вперед:
– Туды. Это река Чусовая вправо уходит, а Кама – она прям с севера течет. Туды.
Лодка направилась по указанию. Ночевали вновь на безлюдном берегу. Еды в мешках у казаков осталось совсем чуть-чуть, а у Михайлы и вовсе не было. Обошлись коркой хлеба, честно разделив на троих.
– Так скоро и живот к спине прирастет, – хмуро промолвил Осип, кидая сучья в огонь небольшого костерка.
– Да, надо бы к людям, пошукать припасы, авось подадут, – жалобно пробормотал Михайло, явно не удовлетворившись жалким кусочком черствого хлеба.
– И думать не моги к людям, – строго сказал Иван, почесывая бороду, – люди, как звери: поначалу пустят, опосля сожрут. Сам говоришь – заводы тут повсюду, на заводах солдаты, приказчики, жирные щи дают, там нас не особо миловать будут. Ежели не сразу в петлю, то в кандалы да в острог. Вон казаки говорили, опосля того, как государь Петр Федорыч из Осы ушел зимой на Кунгур, всех, кто помогал ему, по деревням да селам переписали, да списки те наместнику и сдали. И где те люди? Кто остался? Кто по лесам пошел жить, остальных в кандалы али в петлю. А мы от государя ушли рази за тем? Нее, мы ушли, чтобы еще пожить, покуролесить на этом свете, а на тот мы завсегда успеем.
– На том свете души ваши в аду гореть будут вечно за преступления, – тихо сказал Михайло и сжался, ожидая оплеухи. Но ее не последовало, Иван лишь рассмеялся:
– Бог не выдаст, свинья не съест. Что там, на том свете, нам неведомо. Христос простит, за мзду малую любой поп грехи отпустит, а поп кто? Вот то-то и оно, поп-от наместник бога на земле. Хоть и деньгу берет, но ведь причащает, как покаешься. А мы каемся, паря, по праздникам в церкви каемся. Вот на Пасху ходили, всенощную стояли, а щас и на Иоанна Предтечу сходим. Есть ли храм с попом в тех местах?
Михайло с отвращением кивнул. В великоросскую церковь он был не вхож, попы ему были противны, как поругатели истинной веры и древлего благочестия. Но подтвердил, авось греховодникам и впрямь поможет:
– Есть, через реку, верст семь-восемь, Троицкая церква в Полазненском заводе.
– Ну, вот и отмолим грехи.
На этом с урчащими желудками легли спать на земле, благо, что лето выдалось теплым.
Через два дня Михайло указал на мыс впереди, сообщив, что вскоре за ним будет то место, где он с зырянином жил. Казаки воодушевились, ибо в желудках было пусто, а в избе зырянской, по словам Михайлы, оставались припасы – сушь рыбья, сухари да грибы. Но не суждено было им до избы дойти, потому что солнце, ярко светившее им в спину, поджаривая вездесущую вошь на загривках, высветило вдруг впереди три или четыре паруса выходящих из-за мыса барок.
– Соль везут, с Усолья али с Соли Камской. Там на барках солдаты, пушечки по паре да команда, верная баронессе Строгановой, – улыбаясь, утвердил Михайло, – вот и конец нам пришел, разбойники.
