На следующее утро, когда в дымке тумана солнце, еще не вышедшее из-за горизонта высоких лесов, все равно по-летнему освещало окрестности, Иван с молчаливым Осипом, распинав спящего Михайлу, отправились на Каму через лес проверить, нет ли вчерашних барок. По лесной тропке, вытоптанной то ли охотниками деревенскими, то ли бабами, ходившими на поиски грибов и ягод, часа через два вышли они на крутой берег, с которого открывался вид и на север, и на юг. Река была пустынна, парусов не видно, лишь столетние ели чернели вдоль серебряно-темной ленты вод. Иван встал, удерживаясь за склоненную лиственницу, приставил козырьком руку ко лбу, вглядываясь в горизонт.
– Где твоя изба-от? – хмуро спросил он Михайлу.
Михайло, которого все еще тянуло в сон, махнул рукой на север, мол, там, далеко. Вдруг из-за спин казаков послышался треск ветвей. Осип достал пистоль, готовясь к опасности, но вместо опасности из кустов, вывалился оборвыш, парень, волоса нечесаны, рубаха порвана, портки малы и босой. Но глаза под копной светлых волос горели любопытством и отсутствием страха.
– Ого, энто чой у вас? Пистоль небось? Знатная вещь! – восторженно воскликнул он, без опаски глядя на пистоль в руке Осипа. – Дядька, дай подержать!
– Я те дам щас по лбу, пугать народ вздумал, – прогундосил Осип, засовывая оружие за кушак. – Кто таков?
– Так я энто, беглый с завода. Федькой звать. А по батюшке Соколов, стало быть.
– Как это беглый с завода?
– Та как, как, зимой на заводе хорошо, кормежка, тепло, а летом – поносом все маются, да мрут. Я и сбежал на лето, чай, лес прокормит. К зиме в обрат – батогов дадут, да сызнова на дрова поставят – вся недолга.
– Ага, от батогов-то копыта не откинешь?
– Да мне, дядьки, не впервой, я ж сирота, батюшка на заводе помер позапрошлой весной. А вы чой тут высматривайте? Неужто барки грабить будете? Возьмите меня с собой, я вам всё расскажу.
– Каки еще барки, с дуба рухнул?
– А вот гляди, дядька, гляди в юг, вишь, у бережка того барка стоит. Щас темная, видать плохо, пока парус не распустила.
Иван пригляделся – и впрямь: барка на якоре. Сразу-то и не разглядишь.
– Во-о! Щас ветер дунет к полудню, они под парусом вот туточки, по стремнине у камня пойдут, иначе не выплыть им, якорь кидать да подтягиваться тута негде – глубина страшенная, и в сторону не уйти – мели. Прям у берега и пойдут. А тут мы с пистолями – и всё, добыча наша, как у Стеньки Разина на Волге. Не слыхали, поди?
– Да ты разбойник, парень. А палить начнут, тогда что? – усмехнулся Осип.
– Палить не станут, у них ни пушек, ни пистолей. Кверху барки идут с припасами да вином, без охраны, команда на Волге набрана, подневольная. Энто книзу с медью да пушками, с солью да верными мужичками сплавляются, а в верха – так, на одной пристани сбегут – новых наймут. Тут народец-то без бар живет, царя не видали, тока бога жалуют. Шальной народец.
Иван пригляделся, почесал голову:
– Осип, а и верно парень говорит, место знатное. Чем не Волга – эта Кама-река? Дело, гляжу, верное, можно справить. И в деревне сховаться, там и еда, и питье, и бабы. Чего по лесам шастать, авось так и на житье-бытье добудем, да как баре опосля на низ?
– Дело, – удовлетворенно качнул головой Осип.
– Тока, дядьки, меня тож возьмите, без меня не смогёте, – заверещал Федька Соколов, хватая казаков за кушаки.
– Чего задумали-то опять, разбойники? Разве можно так, людей грабить? – тихо и осторожно подал голос Михайло.
– А почему нельзя? – спросил Иван.
– Господь говорил – не убий, не гони и не приноси несчастья ближнему своему, живи в согласии с миром, молись и дай спасение душе своей… – Михайло осекся, не помня тех заветных слов, что терзали всегда его душу, внося в нее непонятное чувство любви и ненависти к людям. Он переиначивал на свой лад Писание, потому что сколь ни читал его строки, не понимал истины написанного, ибо, по его мнению, то ли неверен был перевод, то ли Иисус иногда ошибался. Иван неожиданно вновь расшевелил в душе старинное сомнение его.
– Господь говорил еще: просящему – дай. А что тебе дают баре-то? Алтын на вино по великим праздникам? Али кость бросят, как собаке, иной раз и хуже, чем собаке? Аще господь говорил – не судите, а ты, пес, судишь меня, хотя и права не имеешь на то. Так кто из нас праведник тогда, ты, жалкий пес трясущийся, или я, говорящий – дай просящему у тебя, я, который не судит их, а заставляет отдать богом положенное?
Замолчал Михайло, мысли спутались, Иван рыком забил их далеко вглубь пяток; не стал Михайло перечить, да и не мог, ибо верно, Иисус так говорил – ежели не будете вы прощать людям прегрешения их, то и Господь вам их не простит.
Михайло устроился жить в сарайке на берегу речки, где насельники хранили сети и корзины для рыбы. Соорудил немудреный стол перед дверью. Когда дверь была открыта, солнечные лучи освещали его, давая возможность видеть то, что он записывал на листах самодельной книги. Чернила он делал по старинке, благо, что дубы росли недалеко в рощах, а железный купорос он носил с собой в кожаном мешочке. Как-то раз, когда Михайло сидел за тщательным выведением букв на желтоватых листах, мимо по воду проходила любопытная Груня. Она скинула коромысло с плеч, осторожно заглянула в сарайку, расширив глаза, удивленно ойкнула:
– Ой, а ты чегой тут делаешь? Рисуешь?
Михайло смущенно вскинулся, не зная, как отреагировать на внезапное вторжение, но собрался, важно подбоченился, поманил Груню к себе. Девушка доверчиво подошла, заглянув в книгу.
– Я вот историю пишу про жизнь свою и путешествия.
– А ты писать умеешь? Я вот только Псалтырь читаю немного, бабка Василиса учила. А писать не могу, да и нечем у нас, только палочками на песке. А можно, я тоже порисую?
Михайло не смог отказать, дал подержать перо. Груня тут же капнула кляксой на лист, Михайло поморщился, но решил, что лист вырвет. Груня была такая нежная и воздушная, несмотря на свою грязноватую кацавейку, от нее пахло молоком и молодостью. Пока она тщательно водила пером по бумаге, Михайло вдыхал ее запах и даже немного попробовал на язык волосы, заплетенные в косы. Вскоре лист был заполнен корявыми рисунками Груни, от усердия с кончика её высунутого языка свисала капля слюны.
– Как замечательно рисовать! А ты рисуешь только буквы?
Михайло поправил:
– Пишу.
– Напиши мое имя!
Михайло тщательно вывел на свободном месте православное имя – Агриппина. Груня удивилась:
– Какое у меня длинное имя получается. А ты про что пишешь и зачем?
Михайло подумал, достал из узла, упрятанного в угол, рукописную книгу, плохонькую, неровную, раскрыл корку.
– Вот, про то пишу.
– А что это? Что там написано, уж больно непонятно, прям как у попов в церкви.
