Братья не отвечали. И вновь воцарилась тяжелая, недобрая тишина.
– Надо отпустыть их, хлопци, – неожиданно вмешался Нестор. – То – батько!
Коротко сказал Нестор, но веско. Даже неукротимый Федос не знал, что возразить.
– Идить, браты, – подвел черту Семенюта.
Братья направились туда, где светились огоньки. Утренние сумерки быстро поглотили их худенькие фигурки.
Все молчали, прислушиваясь к удаляющимся шагам.
– Ну а все-таки? Если их возьмут? – не унимался Федос. – Та одлуплять добряче. Все росскажуть!
– Шо – «все»? Ничего они знать про нас не будут, – сказал Семенюта, когда и братьев уже не стало видно, и шаги их стихли. – Потому шо разойдемся мы хто куда! Хто – до родичей, хто – до друзей… Надо чуток переждать. Но пока мы на воле, пока мы живы, есть у нас впереди светла надежда!
…Степь. Простор. Легкий ветерок играл высокими травами.
Они косили отаву неподалеку от затерявшегося в степи маленького хуторка – одноглазый Омельян и его малорослый брат Нестор.
Косы равномерно, с характерным звуком съедали одну полоску травы за другой. Впереди шел сутуловатый длиннорукий Омельян. Нестор старался двигаться с ним «в один мах». Пот стекал по его лицу.
– Гляды, пятку не подрежь! – с опаской предупредил Омельян.
– Ничого. Для равновесия буде: без левого глаза и без правой пятки!.. – пошутил Нестор. Дышал он тяжело. Но коса его двигалась равномерно, и он не отставал от Омельяна.
Еще раз покосившись на младшего брата, Омельян скомандовал:
– Перекур!
– Давай ще малость!
– Остынь!.. – Омельян посмотрел на Нестора, который вытер тряпицей с лица пот. – Отвык ты от селянского труда. Други теперь у тебе дела…
Нестор молчал.
Омельян достал мантачку, стал острить косу, поглядывая на отдыхающего Нестора.
– Красота яка! Як в раю! – Нестор задумался: – Если есть на свете той рай.
– Согласный, – сказал Омельян и после длинной паузы продолжил: – Бросыв бы ты, братушка, свои военни забавы. Вже и в тюрьми из-за них побував!.. А тут… – Он обвел взглядом степь. – Тут – воля, красота, работа. Пока мени помогав бы. А там ще земелькы прикупылы б… чи в аренду… Оженывся б, як я. Диточкы пишлы б. – Мечтательно улыбнулся: – Хорошее дело!..
Изуродованное, худое лицо Омельяна казалось в эту минуту красивым, благодушным и застенчивым.
– А шо ты нам россказував про революцию, Омеля? – спросил Нестор. – До чого сам нас призывав?
Старший брат помрачнел, замкнулся.
– Ну, було… – неохотно ответил он. – А сейчас я крепко подумав – и все перевернулось. Та й женатый я, деточок на ноги ставыть надо. Така наша жисть селянска!
– Хиба це жисть? – зло оборвал его Нестор. – Сильно ты обогатывся? Все гроши за аренду цого пятачка земли отдаешь. А впереди шо? Работа, работа, работа и… убогость. А у детей твоих? А у внуков, если будуть?.. Так устроена наша жисть, шо у одних – все, а у других – ничого. Чого так устроено: одни свет бачуть, а други – тилькы темноту? Як по-твоему, це справедлыво?
– Жисть як жисть, – подумав, сказал Омельян. – Такое у неи свойствие. И диды, и прадиды наши так жилы. От у мене, до примеру: в одном глазу свет, а в другому темнота. Прымырывся. И ничого. Жить можно.
Но Нестор не принял шутливого тона.
– Не хочу, шоб так було. Через то й на муки готовый, и на тюрьму, – заключил он.
Старший брат только тяжело вздохнул.
– Вси обещають… и цари, и паны, и попы… только не сполняють. – Омельян говорил тихо, и как будто даже извиняясь. – От и вы… затеялы революцию… пять раз бабахнулы – и розбиглись хто куда…
– Це тилькы начало! – рассердился Нестор.
– Ладно. Жисть покаже, – уклончиво ответил Омельян и решительно предложил: – Ну, шо ж. Ще трошкы травычкы откусим?
И снова две косы принялись равномерно подрезать отаву. В небе не умолкал жаворонок, степь дышала покоем и свободой.
Они не обратили внимания на двуконную линейку, что неспешно ехала вдалеке по пыльной степной дороге. Помимо возницы в ней было еще трое. Обычные селяне, в картузах, потертых свитках, стоптанных сапогах. Они оглядывали степь, словно любовались буйным разнотравьем, и щурились от яркого солнца. Молчали.
Возница указал кнутовищем на фигуры двух косарей. Приглядевшись, остальные закивали головами.
Линейка свернула на узкую, малоторную дорогу. Поехала по ней. У небольшой копенки свежескошенной травы ездоки заметили одежду, глечик с водой…
Близ косарей линейка остановилась. Один из ездоков соскочил на землю, потянулся и пошел по покосу, с крестьянской старательностью переступая через валки срезанной травы. Шел не к братьям, а к копне, где лежала одежда.
Нестор напряженно наблюдал за ним. Но спокойный, свойский вид селянина, его неторопливая походка не предвещали ничего недоброго.
– Не скажете, землячки, як тут покорочше до имения пана Яки… – Кучер еще не успел задать вопрос, а какое-то звериное чутье уже подсказало Нестору, что сейчас произойдет. Не выпуская из рук косу, он бегом бросился к копенке.
Но тот, с линейки, оказался проворнее. Он тоже побежал и в несколько прыжков, опередив Нестора, оказался возле одежды. Поднял ее, ощутил непривычную тяжесть. Вытряхнул на скошенную траву револьвер.
Нестор, подбегая, замахнулся косой:
– Одийды! Зарижу!
«Селянин» выхватил из-под рубахи наган, направил на хлопца:
– У меня смерть свинцова… Нестор Махно! Сдавайся!
Подбежали и остальные трое.
Нестор с косой в руке затравленно смотрел на обступавших его людей.
– Не пидходь! – сказал он угрожающе. Лежащий на траве револьвер словно магнитом притягивал его взгляд. Схватить бы, и еще неизвестно, чья бы взяла.
Но один из приехавших: коренастый, жилистый, ловкий – быстро наклонился, поднял с травы кольт, сунул себе за пояс. Остальные, заметив, что Нестор на какое-то мгновение замешкался, одновременно сзади и с боков навалились на него, заломили руки.
– За шо вы його? – спросил подбежавший Омельян.
– Иди, иди, солдат, – ответил тот, что был с наганом. – Он знае, за шо! А твое дело инвалидное.
Они повели Нестора к линейке. Нестор зашелся в надсадном кашле…
У линейки они деловито связали ему руки.
– Ты матери не спеши сообчать, – попросил Нестор Омельяна. – Хай лышний день в спокое пожыве.
Вытирая слезящийся глаз, Омельян смотрел, как линейка, поднимая легкую пыль, скрывалась вдали…
Бескрайняя степь колыхалась в мареве. Жаворонок трепетал в небе, привязанный к земле ниточкой своей незамысловатой, но неизъяснимо сладкой для человеческого уха песни. Тишь, покой, безлюдье. Дикое поле вмиг поменяло свой облик, как это случалось тысячи раз.
