Часть вторая
Глава восемнадцатая
В тюремной кузне коваль заковывал Нестора в кандалы. Сначала заклепал браслеты на запястьях, затем принялся за ноги.
Нестор был весь в синяках и кровоподтеках. Видно, над ним хорошо поработали и в Гуляйполе, и здесь, в Александровске. При каждом ударе молота о наковальню он морщился от боли.
– Не спишы, дядя! Тыхише! Больно…
Кузнец не обращал внимания на просьбы Нестора, его лицо было бесстрастным. Для него это была обыденная работа, с теми же чувствами он в дни своей молодости подковывал панских коней. Увесистый молоток стучал по приложенным к наковальне закраинам кандального обода.
Стражник, стоявший рядом с Нестором, усмехнулся:
– Ничого, ты ще радый будеш, шо больно. Больно – значить живый.
Закончив работу, кузнец сложил в железный ящик молоток и другие инструменты и стал мыть руки под чугунным умывальником.
Махно попробовал шагнуть. Это оказалось непросто. Короткие, стесняющие движения цепи связывали его руки и ноги, и между ними сверху вниз была протянута еще одна цепь, которая заставляла даже маленького ростом Нестора сгибаться.
Второй шаг, третий… Махно пошатнулся. Стражник его поддержал.
– Ничого, научишься, – сказал он. – В цепях кажный человек, як дитё, заново учится ходыть… Только, видать, тоби недолго ходыть осталось. Не горюй.
Четвертый шаг, пятый… Звон железа.
Дверь за Нестором закрылась, и он очутился в той самой камере, где не так давно уже успел побывать. И лица знакомые: Мандолина, Сало…
Все обитатели камеры смотрели на Нестора, на его кандалы. В эту камеру узников в цепях помещали не часто. Мандолина даже присвистнули:
– Тю! Шоб мои очи повылазили! Кнокаю, быстро же ты отлетался… Сало, ослобони топчанок!
Тучный Сало быстро собрал свои пожитки и покинул лежак.
Махно, гремя железом, неуклюже добрался до топчана и обессиленно свалился на него. Мандолина присел рядом.
– Окольцовали, значить, пташечку? Большое уважение! – Он наклонился к уху Нестора: – Ты хоть тумазишь, чего? Похоже, тебе до цього готовлять… – Мандолина сделал выразительный жест, показывающий петлю на шее. – Видать, ты им добре в борщ насцал, раз они до тебя с таким почетом. – Он смотрел на знакомца с укоризной и восхищением. – А мог бы купыть себе волю. Ну, кинул бы им всё «рыжьё», шо в карете махнул… А карет с «рыжьем» багато. Другую бы пошарпав.
Нестор не ответил. Лежал в своих кандалах, глядел в потолок.
Мандолина только вздохнул: никак не получалось у него разговорить Нестора. Потом, желая отвлечь его от тяжких дум, спросил:
– Слышь, я тебе ще не говорил, за шо меня Мандолиной кличут? А от за это…
Он оттопырил губы и, теребя их пальцами, раздувая щеки, издал звуки, удивительно напоминающие игру на мандолине. И даже похоже воспроизвел мелодию знакомой песни «И шумыть, и гуде…».
Камера оживилась:
– Давай ще, Мандолина!
– Оту заграй, про Маньчжурию!
Но успех у публики нисколько не обрадовал «артиста». Мандолина видел, что Махно по-прежнему мрачен. Он прекратил «музыку».
– А Салом його за шо? – Нестор указал на бывшего хозяина лежака.
– Комедь! Три месяца у своей мамзели в погребе ховался. Мамзеля испарилась, а в погребе, вирыш – ни, только одно сало. Ничого больше!.. Жрал, жрал и не выдержав. Пишов, сдався полиции. Не можу, говорит, больше сало жрать, хочь застрельте! Правду говорю, Сало?
– Ну, було!.. – лениво отозвался Сало. – На допроси следователь, зараза, мени шмат сала показав, так я им все-все рассказав. Даже те, чого й не знав. Так сало зненавыдив.
Махно чуть заметно улыбнулся, а потом зашелся сухим, похожим на кашель смехом.
– Ну от! Повеселев! – обрадовался Мандолина. – Главне дело, не нашатырься. Пока на веревкие не сушишься, ще може багато чого в лучшу сторону вывернуться. – И, наклонившись к Нестору, добавил: – Знаеш, кому на роду написано утонуть, того не повесять.
В следственном помещении тюрьмы перед исправником и одесским следователем сидел Петро Шаровский.
– Ну что ж, Петро, – сказал исправник, – дело ты сделал доброе. – Он заглянул в лежащий перед ним список фамилий и имен, испещренный пометками. – Помог… помог царю и отечеству!
Он поднял глаза вверх, как бы желая увидеть портрет императора, но вспомнил, что не в своем кабинете. Вновь обратил взор на Шаровского, который то и дело приглаживал пятерней растрепавшуюся шевелюру: изо всех сил старался понравиться.
– Как говорится, добро за добро. Мы тоже не звери. И вот… решили тебя отпустить. – Петру показалось, что исправник поглядел на него ласково, и даже голос у него стал иной, не казенный. – Только вот эту бумажечку подпиши и иди…
– Шо за бумажечка? – насторожился Шаровский.
– Преступление твое, Петро, большое, но мы его вычеркнем, забудем. А ты в благодарность будешь время от времени кое-что нам сообщать… так, мелочи… о всяких неблагонадежных лицах… о замышляющихся преступлениях. Ты и сам, как я понял, это не одобряешь. Только и всего! – И исправник подсунул под руку Шаровскому бумагу, обмакнул перо, протянул.
– Не! – испуганно отодвинул бумагу Петро. – Не надо! Я лучше в тюрьми буду! Не отпускайте мене! Бо вбьють!
– Ну что ты! Кто узнает! Мы тебя еще немного в тюрьме подержим. Хочешь, в кандалы закуем? А потом… потом выпустим.
– Закуйте! А тилькы лучше пока держить в тюрьми! Бо воны догадаються. Там этот… Антони… То ж прямо дьявол. И Семенюта, и Нестор…
– Да кого тебе теперь там бояться? – вступил в разговор следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич. Говорил он тоже ласково, успокаивающе: – Ты же всех их перечислил. Кого уже взяли, остальных со дня на день возьмем.
Но Шаровский в сомнении качал головой:
– То ж Гуляйполе. Узнають! Там вси про всих все знають. Там людыну заризать чи пристрелыть шо собаку ногой ударить!.. Не, лучше держить мене в тюрьми! В одиночний камери! Хочь на одному хлиби з водою…
Он переводил умоляющий взгляд со следователя на исправника. Пытался догадаться, о чем они думают.
Те размышляли. Затем исправник обратился к стражнику:
– Уведи его! Скажи, я велел, чтоб заковали в кандалы и провели по коридорам…
– Слухаюсь!
– Да! Дай ему пару раз по роже, чтоб следы остались!
Шаровский начал догадываться, что замыслили его благодетели.
– Я согласный!.. Я согласный! – радостно приговаривал он. – Превелыке спасыби! – Уже в двери он обернулся и тихо спросил: – А не обманете?
Когда Шаровского увели, исправник и следователь стали рассматривать список.
