– А мне говорили, шо ты помер, – удивленно сказал Мандолина. – И вроде даже як из твоих кисток шкилет сделали. Для наукы.
– Помирав… А счас уже роздумав.
– И правильно. Дело не спешне. – Мандолина наклонился к уху Нестора: – Слышь, не надо було тебе те гроши ховать. За гроши уже давно б на воле був. И вообще… Ну да ладно! Я для тебя все сделаю… выручу. Ты только скажи, де гроши сховав? Не скаредничай! Поделися с другом. Мы ж с тобой вже давно в одной упряжке.
– Нема у мене нияких грошей, Мандолина. Нема!
– Брешеш! – Уголовник вглядывался в лицо Нестора, постепенно понимая, что тот не врет. – А куды ж подевав? В карете, говорять, тысяч двадцать пять було.
– Почти сорок.
– И шо, ты вси их?.. – даже задохнулся от удивления Мандолина. – Вси на политику кынув?
Махно не ответил. Он не хотел продолжать разговор о деньгах. Его молчание было красноречивей слов.
– От бес! – с досадой хлопнул себя по колену Мандолина. – Бог человеку счастье в рукы кынув, а он его по витру пустил. Шо з людьми деетсяся! И шо це за зараза така – политика? – Он смотрел на Нестора и с укором, и с восторгом. – Ну, от взялы б тебе и повисыли! И шо, ты за политику дав бы себе удавить?
Махно по-прежнему молчал.
– Ладно, – вздохнул Мандолина. – Все равно я тебе не брошу. Ты ж для меня теперь уже все равно як родня… Нас в Бутырку везут. А там знаеш шо? Там можно в карцере за месяц сгнить, як селедка. А можно годами жить припеваючи.
– Жить? На вечний каторге? – невесело усмехнулся Махно.
– «Вечна каторга» – то все разговоры. Ля-ля! – Мандолина тут же изобразил на губах звучание этих слов-балачек. – А може, мы в Бутырке и не задержимся? Може, нас в Сибирь зашмаляют. Оттудова сто дорог додому… Свет не без воли, казак не без доли…
И он вновь стал что-то наигрывать на губах, вызвав смех арестантов. Один из них соскочил с нар и начал выделывать коленца на дощатом грязном полу.
Впереди была неизвестная, чужая и холодная Москва, а за решетчатым окном все еще проплывали нахохленные, под серой соломой, хатки, колодцы-журавли…
Украина.
– Принимайте! – Надзиратель ввел Нестора в большую камеру. – Вот твоя постеля, вот миска, кружка, ложка…
Громыхнув дверью и засовом, надзиратель ушел, а Махно добрался до кровати, накрытой серым, но вполне чистым суконным одеялом. Уселся, осмотрелся кругом. Пощупал подушку: сверху наволочка, под одеялом простыни. Ватный матрас. Чудеса!
После дороги его покачивало, голова кружилась, в затылок вонзалась тупая игла, как только он поднимал взгляд. Но он все же откинул голову, посмотрел на сокамерников. Сколько их? Ага, четверо. Совсем немного. И какие-то чудные. Немолодые уже. Двум за тридцать или около того. А вот тому, с длинными, припудренными перхотью волосами, свисающими на какие-то кривые плечи, должно быть, под сорок. Совсем старик. Хорошо не разглядишь. В камере темно, хоть еще совсем не вечер. Через узкое окошко, похожее на крепостную бойницу, сюда проникает не так уж много света.
И все же Нестор продолжал изучать своих новых сокамерников. Они были не в тюремных полосатых робах, в какие одевали заключенных в екатеринославской тюрьме, а в пиджачках, довольно аккуратных, синих и темно-серых. Незамусоленные рубашки, брюки, пусть и помятые, но городские, обуженные, с ширинками на пуговицах. Кожаные пояса в петельках, на поясах поблескивали пряжки. Лишь у одного брюки поддерживали подтяжки – вещь вообще невиданная.
Ведь в тюрьмах обычно как? Штаны выдавали «на вырост», с просторной мотней, вместо пояса тонкую веревку – с расчетом, чтоб не выдержала тела заключенного, порвалась, если он задумает недоброе. Но если затянется по случайности узел – запоешь, когда нужда припечет. Благо веревку хоть разорвать можно. Дома, в Гуляйполе, тоже штаны носили, правда, перепоясывались кожаными очкурами. Такой не разорвешь. Бывало, братья подшучивали над Нестором. Вроде как нечаянно затянут изо всей силы узел на его очкуре и ждут, когда Нестор задергается. Хохочут, потешаются…
А эти, что здесь в камере, – прямо господа, а не арестанты. Может, они здесь для выпытывания секретов? Лучше уж он будет молчать.
Махно лег на одеяло, закрыл глаза, ощущая на себе взгляды любопытствующих господ. Койка даже не скрипнула: железная, не то что тюремные нары. В екатеринославской одиночке тоже, правда, была железная койка, но вся ржавая, погнутая, крепко вделанная в каменный пол.
Вспыхнул яркий свет, ударил даже сквозь закрытые веки. Электрическая лампочка висела под высоким потолком! Теперь Нестор мог лучше разглядеть – искоса, украдкой – всю камеру, ее обитателей. Но прежде всего его поразили книги. Он не ожидал увидеть в тюрьме такое множество книг. Они лежали на тумбочках, на кроватях, даже на полу. И – самое удивительное – на одной из тумбочек высилась стопка чистой бумаги, рядом стояла чернильница с пером.
Книги. Бумага. Электричество. Лица этих грамотных господ, похожих на учителей. Куда он попал? Уж не сон ли это?
– Вы кто? – спросил Зяма Сольский, полный, немного одутловатый, со смешливыми глазами. Его «еврейскую национальность» Махно определил безошибочно, как, впрочем, и принадлежность к тому же племени сорокалетнего, с крючковатым носом и длинными, до плеч, волосами.
Нестор промолчал. Зяма продолжал рассматривать новичка, словно диковинную залетевшую в оконце птицу. Зяма был здесь самым молодым, лучше всех, почти по моде одетым. Единственный сынок в семье банкира. Заблудший, правда, сынок. Анархист-кропоткинец, а также студент, лишь недавно, между отсидками, пробившийся на кафедру словесности, где проявил недюжинные познания в области русской филологии.
Увы, во время революции в Москве он был арестован как подстрекатель к баррикадной борьбе и закупщик оружия. Срок ему дали немалый: двенадцать лет каторжной тюрьмы. Впрочем, Зяма не очень унывал, библиотека в Бутырке была отменная, почти как Румянцевская, и книги здесь попадались такие, каких на воле по цензурным соображениям не издавали. Или опасались держать в общественных библиотеках. Здесь же, в Бутырке, полагали, что арестантов уже ничем не испортишь, а может, сюда свозили всю конфискованную у революционеров литературу и, по начальственному недомыслию, выдавали арестантам. Тем более что читать здесь было кому. Тот же Зяма изучил все, что было где-либо напечатано по анархизму, и был отличным спорщиком, как, впрочем, и все остальные в камере. Но Зяма в особенности. Он мог опровергнуть любой постулат и даже аксиому, тут же вновь собрать их из рассыпавшихся кирпичиков логики и вступить, таким образом, в спор с самим собой. Аристотель так бы не сумел.
Они ждали ответа. Зяма. Его сокамерник Аршинов, он же Марин, смуглый, чернявый, длиннолицый, с пронзительным взглядом, анархист из самоучек. Самый старший из бутырских анархистов Исаак Шомпер, полиглот и ходячая энциклопедия, неряшливый, с прядями редких падающих на плечи, уже тронутых ранней сединой волос. И высокий, нескладный Степан Трунов, социал-демократ, постоянно спорящий с анархистами и брошенный в эту камеру то ли по коварному замыслу начальства, то ли по игре случая в качестве детонатора для бурных, едва не доходящих до драки дискуссий.
