Все они, будучи политическими каторжанами и интеллигентами, «господами», пользовались значительными тюремными привилегиями, которые стали особенно ощутимы после царского Манифеста 17 октября, провозгласившего создание Думы и целый ряд невиданных для России свобод. В какой-то мере арестанты этой камеры чувствовали себя хозяевами Бутырки. Махно они приняли за простого уголовника и расценили его появление как грубое нарушение своих прав. Но прежде чем выразить решительный протест начальству, они хотели получить разъяснения от новичка.
Махно сел на кровати, поправил одеяло, как бы размышляя. Поглядел на белую рубашку Сольского, на его подтяжки, на клетчатые, сохранявшие «стрелку» брюки, на поношенные, но все еще поблескивавшие хромом штиблеты. Да, ничего себе каторжники! Подавляя чувство классовой неприязни, понимая, что хочешь не хочешь, а надо поступать как положено – знакомиться, Махно поднял глаза и еще раз оглядел своих сокамерников.
Старожилы не могли не оценить этот дерзкий, самоуверенный взгляд глубоко упрятанных под надбровные дуги темных глаз. Взгляд не соответствовал ни юным годам, ни малому, полудетскому росту новичка. Так смотрят бывалые, ожесточившиеся политкаторжане, отказавшиеся от семьи, от любви, от всех радостей жизни и живущие лишь одним – мечтой об уничтожении тех, кого считают врагами. Так смотрят матерые убийцы, признанные уголовники.
– Так все же, кто вы? – повторил свой вопрос Зяма, уже не надеясь, впрочем, на ответ.
– Людына! – ответил наконец Махно.
Новые знакомые заулыбались.
– Хохол? Извините, конечно!
– З Катеринославщины.
– Ясненько, ясненько. – Сольский подсел на кровать к Махно. – Я, собственно, не об этом. Здесь, в камере, видите ли, все… как бы это… политические. А вы, как мне кажется, по уголовному? Угадал?
Нестор не отвечал. Он исподлобья рассматривал сокамерников, но больше – лежащие повсюду книги.
– Я к тому, что вам, наверное, было бы лучше со своими… как бы это… единомышленниками… э-э… братьями по разуму? Общие интересы… карты, марафет…
Нестор решил, что над ним потешаются. Он, «залетная пташка», и в самом деле нахохлился, как готовый к обороне птенец хищной птицы, выпавший из гнезда. Обернулся к Сольскому, обжег его взглядом:
– Я – политический!.. Анархист!..
– Анархист?.. Ясненько, ясненько.
Сокамерники едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, но все же были несколько озадачены самоуверенностью новичка. От него исходила какая-то непонятная даже для них, бывалых людей, неукротимая сила.
– Ну и какого же направления в анархизме вы придерживаетесь? – продолжал спрашивать Сольский.
– Не выбрал ще, – ответил Махно серьезно. – Думаю.
– Совсем как вы, Исак Матвеевич, – обратился Сольский к близорукому, сутулому и длинноволосому Шомперу. Шомпер тоже был вечный спорщик и носил здесь кличку Спиноза.
Нестор решил, что не следует начинать жизнь в камере с размолвки. Все же эти люди не могут быть врагами, иначе не находились бы в Бутырке. Да и не похожи они на «подсадных уток», о которых много рассказывал его первый тюремный учитель Мандолина.
– А кныжкы вам шо, позволылы с собою взять? – уже миролюбиво спросил он, указывая взглядом на стопки литературы.
– Здесь, в тюрьме, хорошая библиотека, – ответил Петр Аршинов. – Можете и вы брать, что захотите. Вы-то грамотны?
– Не сыльно.
– Но книги читали? Много? – перехватил «допрос» Сольский.
– Читав, – уклонился от подробного ответа Нестор.
– Какие же?
– Та разни.
– Ну и какие произвели на вас наибольшее впечатление? – наступал Зяма.
– Какие, какие!.. – нахмурился Нестор. – Манихвест Омельяна Пугачева. Тоненька така кныжечка. Но дуже пользительна.
Он почувствовал, что произвел на сокамерников благоприятное впечатление.
– Ну а еще? – не отставал Сольский.
– Ще?.. Ну, «Про запорозького атамана Грицька Нечая»… и цю… «Волшебне превращение купця Пузанчикова в пуделя»…
Тут уж ученые анархисты не выдержали и разразились хохотом. Нестор ждал, когда стихнет веселье, но скоро и сам начал смеяться. Поначалу скрипуче, нехотя, как бы неумело. Он и в самом деле давно не смеялся. Не до того было.
Сокамерники Нестора, люди деликатные, решили дать новичку возможность отдохнуть. Да и вообще, в тюрьме не было принято расспрашивать вновь прибывших о прошлом. Придет время – сам расскажет то, что считает нужным. Каждый углубился в чтение.
Тишина в камере с ее саженными, сто пятьдесят лет назад возведенными кирпичными стенами, была такая глухая, что Махно слышал шелест страниц. Он не выдержал первым:
– Шо, и по анархизму тут есть кныжкы?
– Разумеется. Начиная с античных авторов, – охотно отвлекся от чтения Аршинов. Ему хотелось поддержать Махно: сам когда-то пришел в политику из простых слесарей. – Для вас тут тоже кое-что найдется. Для начала, конечно, вам надо подобрать что-нибудь попроще.
– А вы шо ж, взаправдишни анархисты? – Нестор переводил взгляд с одного на другого: настало время и для его вопросов.
– Можно и так сказать, – ответил Аршинов.
– Ага. Значить, все за волю? Супротив царя?
– Ну, это уж само собой. В Бутырке других политических не держат, – сказал Сольский.
– А ворогов убывалы?
Ответом ему было молчание.
– Ну, за волю, за свободу боролысь? – не унимался Нестор. – А хоть муху убылы?
Теперь, кажется, сокамерники наконец поняли, почему этот истощенный, угрюмый новорос оказался в Бутырке – тюрьме для каторжан.
Не дождавшись ответа, Махно улегся на постель, равнодушно затих.
Аршинов уселся рядом с ним, негромко сказал:
– Я сам тоже с Новороссии. С Нижнеднепровска.
Нестор приподнялся на локте:
– То ж от Гуляйполя близко. А так по вас не скажеш. Говорка друга.
– Ну, я за границей долго жил.
– И в Вене довелось бувать? – поинтересовался Махно.
Аршинов даже хмыкнул: отчего это у неграмотного парнишки интерес к Вене?
– Ну, не только в Вене. И в Париже, и в Берлине, и в Лейпциге.
– Аж не вирыться… А скажить, случаем не встречалы вы там, в Вене, Вольдемара Антони?
– А кто это?
– Тоже анархист. Вин довго у нас в Гуляйполи жил. Я од нього всю цю анархистську науку превзойшов. Знаете, вин так прямо и говорыв: волю и свободу добудем через море крови.
– Это, конечно, иносказательно, – задумчиво проговорил Аршинов. – Но не без насилия, тут он прав, ваш наставник… как его?
