Нестор улыбнулся. Ему нравилось думать об анархическом будущем. Ему нравилось, что он не одинок в своих мечтах. И наивный, почти детский восторг анархистов перед завтрашним днем, который в один миг изменит людей, вовсе не казался ему фантазией.
Глава двадцать первая
Рано утром надзиратель – не Михалыч, а другой, молодой, рослый – загремел засовом. Синяя форма ему была явно тесна, а фуражка сидела на затылке. Лицо его пересекал сабельный шрам, нос тоже пострадал и был как бы слегка разделен на две части.
– Махно! Собирайся! Миску, кружку, ложку, одеяло с собой!..
– Куда?
– Тут не спрашивают.
Они пошли по длинному коридору, свернули. Спустились по железной лестнице на другой этаж.
– Давай, давай скорее! – торопил надзиратель.
– А мне спешыть никуды, – огрызнулся Нестор.
– Шибко разговорчивый, – замахнулся надзиратель.
Но Нестор взглянул на него так, что тот ударить не решился.
Зато, отворив дверь, втолкнул Нестора в камеру с такой силой, что тот упал на пол. Миска, кружка, ложка и одеяло разлетелись в разные стороны.
– Забирайте то, что просили! – сердито сказал тюремщик, закрывая дверь. – Часы со звоном!
Поднявшись, Махно увидел перед собой Мандолину. И еще около десятка чумазых лиц, глядевших на него весело и с интересом.
– Ты чем же так Квазимоду обидел? – спросил Мандолина, усаживая его на свободный лежак.
– Поговорили по дороге, – объяснил Нестор.
– Во! Я базлал: мал уголек, а затронешь – обсмалит. – Мандолина представил Нестора сокамерникам, которые тем временем подобрали разбросанные вещи и кучкой сложили их близ ног Махно: – Звать Нестор. Кликухи нема. Хохол. Сколько он рыжья стырил, мы все вместе столько даже не видали… Выпьеш?
– Давай, – согласился Махно.
Мандолина жестом фокусника извлек из рукава пиджака «мерзавчик», протянул Нестору. Тот сделал «из горла» несколько глотков.
– Ложись, покемарь, – предложил Мандолина.
Махно прилег. Сил у него пока еще было не много.
– Скажи, Мандолина, а чего меня сюда?
– Приказ.
– Чий приказ?
– Инператора.
– Якого? Шо ты мелешь?
– А вот такого. – Мандолина показал ему розово-зеленую двадцатипятирублевую ассигнацию, согнув ее так, что виден был лишь красочный портрет величавого императора Александра Третьего.
Сокамерники рассмеялись шутке Мандолины.
– И зачем? – продолжил расспросы Махно. – Ну зачем ты це сделав?
– Все гуртом подумали: засохнеш ты там, у политических. Тут твоя шконка. Тут твоя братва. Тут тебя уважають. А там… там эти…
Мандолина надел воображаемое пенсне, задрал голову и стал бренчать на губах и при этом размахивать руками, изображая пылкого оратора. Пантомима была выразительная.
Камера отозвалась одобрительным смехом.
Вечером Махно молча наблюдал со своего лежака, как, собравшись под лампочкой, братва азартно играла в очко. Засаленные самодельные карты шлепались о доску стола, шевелились губы, подсчитывающие очки. Игроки напряженно ждали удачи или осечки. Кучка ассигнаций переходила от одного к другому и наконец исчезла в кармане мрачного, густо поросшего волосом человека с непомерно большими руками.
Пока оставшиеся в игре выгребали из карманов последние рублевки, Мандолина со вздохом разочарования отошел от стола. Подошел к Махно, заботливо поправил на нем одеяло.
– И нашо ты мене сюда затянув? – открыл глаза Нестор.
– Ты вроде и тертый калач, а не понимаешь, – ответил Мандолина. – Тут же все свои. Кой хто по мокрухе, – кивнул он в сторону играющих. – Я тут в авторитете. Грамоту знаю! Помиловку написать или другое чего. А ты при мне будешь, як вареник в масле… Надзиратели базлают, всех уголовных скоро в Сибирь или на Сахалин отправят. По дороге слиняем, я знаю як: два раза с этапа линял.
Махно смотрел, как ловко выпрыгивают карты из рук сдающего. Глаза играющих впивались в расклад. Азарт!..
– Я назад хочу, – задумчиво сказал Махно. – Я – политический.
– Ну, даешь! – улыбнулся Мандолина. – С яких это пор политически стали банки грабить?
– Так надо було.
Мандолина сделался серьезным:
– А у братвы на тебя большая надежа. Я им много чего про тебя набазлал. Хотели тебе общак поручить. Ну, общу казну. За характер и справедливость.
– Я – анархист, – упрямо повторил Махно. – Я за свободу… за волю!
– Покажи мне дурака, который не за волю! Мы все за волю! – усмехнулся Мандолина и, пробренчав на губах, напел известную в Москве тюремную частушку: – «Бога нет, царя не надо, мы урядника убьем, податей платить не станем и в солдаты не пойдем!»
– Я назад хо́чу, – твердил свое Нестор.
Утром он стал грохотать кулаками в железную дверь.
Сокамерники с мрачным любопытством наблюдали за действиями Махно.
Сразу несколько надзирателей, стражники и инспектор ворвались в камеру.
– В чем дело? – спросил инспектор.
– Переведить мене обратно! Я – политический! – заявил Махно.
– Инспекция пересмотрела ваше дело, – последовал ответ, – и определила его как уголовное… Вот и ваши… э-э… товарищи за вас просили, – кивнул инспектор в сторону уголовников и Мандолины.
– Неправильно! – возмутился Махно. – Я за политику страдаю!
– Еще раз поднимете шум – в карцер на десять суток! – спокойно ответил ему инспектор.
Стражники закрыли дверь. Лишь на секунду приоткрылась «кормушка», надзиратель убедился, что буйный арестант уселся на лежак, и закрыл железное оконце в двери.
Один из сокамерников, тот, что порос диким волосом, по-видимому старший и очень важный здесь, подошел к Нестору.
– Не ндравимся мы тебе, сынок? – спросил он.
– Не в том дело, – ответил Махно дипломатично. – Я учиться хочу. Науку превзойты. Политическу. Разобраться…
– На каторге главна наука – наша, – пробасил старший. – Нам с тобой не по чину к господам в душу лезть. Все равно мы для них чужие. Спокон веку так было и так будет. Их право и их сила.
– Ничого. Я сдюжу, – упрямо сказал Махно. – Мне б только науку превзойты…
Старший удивленно пожал плечами:
– Будешь брыкаться, в карцер кинут. Там стынь да вода. А ты и так квелый, загнешься…
Помолчав и решив, что ему удалось убедить новичка, старший вернулся к своему месту.
…Прошел еще день, и на следующее утро уголовники все также резались в карты, должно быть, спать не ложились.
