Россия перестраивалась и потому нуждалась в мире как никогда. Пятнадцать – двадцать лет отделяло страну от благополучия. Для истории срок плевый. Конечно, при двух условиях: ликвидации большого разрыва между классами и умелом руководстве. Но…
Семья Романовых все более впадала в распри и религиозный мистицизм. Бесконечные молебны и церковные бдения становились громоздким ритуалом. Церковь уже воспринималась народом как диковинный придаток монархии. Хоругви, иконы, флаги, пение, крестные ходы, цветные переливы риз, сверкание митр… Но были и те, кому это нравилось. Отчего не поучаствовать или хотя бы не поглазеть, не покричать при появлении царской четы? Богомольцев и любопытных Романовы по-прежнему принимали за народ. Одумавшийся, успокоившийся народ.
Провозглашались все новые святыни, объявлялись чудодейственными новые мощи, говорили и писали о невероятных исцелениях. Появились тысячи шарлатанов, обещавших все что угодно: приворот любимого, скорое богатство, несокрушимое здоровье до конца дней и даже воскрешение из мертвых.
Вдруг открыли неоцененного прежде Серафима Саровского. От бесконечных празднеств в его честь колотило всю страну. Царская чета возглавила шествия. Чудеса являлись народу то тут, то там. Александра Федоровна ликовала. Николай попал под ее влияние.
Торжество по случаю трехсотлетия дома Романовых превратилось в сплошной молебен.
Дальновидный двоюродный брат Николая, Александр Михайлович, Сандро, как и перед Русско-японской войной, всячески уговаривал императора, чтобы тот остудил горячие головы псевдопатриотов, вовлекавших Россию в войну. Тем более что Германия и сама была не прочь повоевать с Россией, несмотря на родственную близость монарших домов.
Между тем вблизи российских границ уже разгорался балканский костер: братушки-славяне, только что воевавшие против Турции, передрались друг с другом. Болгария тогда почти прорвалась к Константинополю, но ей помешали Сербия и… Россия.
А тут еще со своей канистрой бензина возник Гаврила Принцип…
В Петербурге перед Зимним дворцом, на знаменитой многими событиями площади, собралась полумиллионная толпа, разогретая речами и газетными статьями журналистов, псевдопатриотическая глупость которых чудесно сочеталась с продажностью: многие состоятельные люди, банкиры и промышленники, как российские, так и иностранные, были заинтересованы в европейском пожаре и хорошо платили «бойким перьям».
Наэлектризованная толпа, пав на колени перед императорской четой, появившейся на балконе, молила о начале войны с супостатами. Было в толпе немало и господ, и рабочих. Редкий пример единения. Плакали в умилении и восторге. Пели «Боже, царя храни». Александра Федоровна тоже прослезилась. Николай шмыгал носом. Вот он, настоящий русский народ! О девятом января никто не вспоминал.
Из людей всяких сословий на Дворцовой площади во время моления о войне меньше всего было крестьян. Деревня всегда воспринимала войну как беду. Семьи лишались мужских рук, а ведь изнурительный крестьянский труд был единственной возможностью выбиться в люди или просто прокормиться. Деревня знала, что почти все мужчины пойдут в пехоту, а это опаснее всего. Деревня плакала в предчувствии неизбежного, но еще не знала о тех достижениях человеческого гения, которые сделают так, что смерть станет массовой, многомиллионной, непостижимой по своей заурядности для души и ума… Мир еще не изменился. Но, когда он стремительно изменится, первым на это отзовется крестьянин. И тогда для него станет врагом и офицер, хоть бы тот и умирал вместе с ним на поле боя, и священник, благословляющий стриженые головы, и заезжий агитатор, который, размахивая шляпой, убеждает в необходимости войны, и, конечно, царь, а вместе с ним весь трехсотлетний дом.
После моления на Дворцовой как мог царь сомневаться? И Россия объявила всеобщую мобилизацию. Ее подстегнуло к решительным действиям вступление в войну с Сербией Австро-Венгрии.
Россию спровоцировали, и она охотно поддалась. Идея войны рассматривалась Романовыми, военными кругами и промышленниками как священная. Историческая. На Западе воевать за братьев-славян, на юге – за братьев-армян. Сохранившие феодальные представления о чести и верности долгу, Романовы сошлись в этом с банкирами и заводчиками.
Только государственный человек масштаба Бисмарка или Столыпина мог бы остановить пришедший в движение механизм. Не нашлось такого человека ни в одной из стран Европы. Все хотели воевать, но никто не мог представить, что технические и научные достижения, которыми уже отметился молодой двадцатый век, в совокупности преподнесут человечеству такую войну, какой до сих пор оно не видело даже в самых своих страшных снах.
Глава двадцать четвертая
Надзиратель бросил в окошко кипу газет. Здесь были «Новое время», «Русские ведомости», «Московские ведомости», «Русский инвалид»… Сольский торопливо забрал их, отнес в свой угол. Но тут же подскочил, словно кровать ударила его электрическим током:
– Братцы! Война! Европа в войне!
– А Россия? – вскричали сокамерники.
Махно, нахмурив брови, спросил:
– Шо, опять японцы?
Он уже довольно сносно говорил по-русски, хотя и не мог одолеть акцент.
– При чем здесь японцы? С Германией война! С Германией! Ур-ра!
Махно только пожал плечами. Чему тут радоваться? Других братьев покалечат, как покалечили Омельяна, а то и поубивают. Нет, с ума сошел Сольский. Или он тоже хочет идти сражаться с немцами? Не очень похоже на него.
– Вы послушайте, послушайте! – Зяма стал громко зачитывать какую-то крупным шрифтом набранную статью: – «Верная своим союзническим обязательствам, будучи надежным и по-отечески преданным и заботливым защитником братских славянских народов, Россия не может позволить себе безучастно взирать на то, как германские коршуны будут терзать невинные жертвы и подчинять себе беззащитные страны Европы…» Как пишут, дураки! Как пишут!
– Нет, позвольте! – возмутился Шомпер, все еще не веря своим ушам. – Газеты общие! Дайте хоть одну!
Сольский неохотно отдал Исаку Матвеевичу «Русские ведомости», и тот прямо посреди камеры впился в газетные строки.
– Да! – сказал он, тряся нечесаными прядями. – Боже мой! Война!
…Теперь газет в пятой камере ожидали с нетерпением, узнавая все новые и новые подробности о разгорающейся войне. Анархисты с упоением встречали каждое сообщение о поражении России и огорчались, если случались успехи, такие как наступление на австро-венгерском участке фронта или взятие считавшегося неприступным Перемышля.
Махно старался понять великие замыслы товарищей-революционеров и поначалу, пока его не убедили, хмурился. Своей крестьянской душой он переживал за односельчан, за гуляйпольских рабочих, которые, по сути, оставались крестьянами, а теперь пошли в солдаты. Да и за армию было обидно.
Так летели день за днем – в обсуждении последних известий, рассматривании карты, вырванной из какой-то книги, в мечтаниях и планах. Жизнь как бы понеслась вскачь.
