– С Господом сам разберешься, це правильно, – остановил батюшку Федос. – Мы ж покараем тебя… як доносчика и предателя.
Батюшка, чувствуя, что этих хлопцев, увешанных оружием, уже не остановить, все больше свирепел, не ощущая никакого страха.
– А ты, Нестор? Я бачу, ты тут закоперщик… И бачу я, бачу, всех вас покарае Божья воля лютою смертю. Но тоби, Нестор, выйде сама страшна доля. Будеш ты помирать за десять стран од дома, один, без помочи, и будеш ты, Нестор, гнить заживо, и черви по мени по мертвому будут ползать, а по тоби по живому. И не мои уста це глаголют, а Божим провидением ведоми…
Федос с силой ударил отца Дмитрия прикладом. Далеко отлетела скуфья. Разорвалась цепь, свалился к ногам батюшки тяжелый крест. Батюшка упал лицом в огонь, затрещали волосы. Он силился встать, но не мог.
– Поднимить его! – скомандовал Махно.
Хлопцы вытащили батюшку из огня, попытались поставить на ноги, погасили тлеющие волосы. Лицо у отца Дмитрия стало черно, и не видать было на нем ни глаз, ни губ, лишь судорожные хриплые вздохи сотрясали тело.
– Зачем ты? – зло спросил Махно у Федоса.
– А чего он… напророчив тут… За тебя ж обидно стало, Нестор. Брешет и брешет, падлюка…
– Недолюдок ты! – схватился за саблю Нестор. Но вдруг, выронив ее, упал, забился в судорогах. Слюна булькала на губах. Начался припадок.
Хлопцы навалились на Нестора, забыв про батюшку, который корчился рядом.
– Спокойно, спокойно!.. За язык визьмы, Сашко! – велел Лашкевич. – А то захлынеться… Та палець, палець вставь пид язык… Нервы!..
– Писля каторгы кого хочеш скрутыть, – пробормотал Сашко.
– То вин наши грихы на себе приняв! – пояснил Иван. – Страшни грихы!
– Ну, тоже поп нашовся! – обрезал его Федос. – «Грехи»…
Нестор постепенно успокаивался. Только чуть подрагивал.
– З Дмытром шо робыть? – спросил Каретник.
– Тягни его до колоды. – Федос поднял с земли саблю. – Разом. Шоб не мучился!..
Утро было в разгаре. В окно заглядывало солнце. Щебетали птицы. Где-то не ко времени надрывался кочет.
Евдокия Матвеевна сидела у полатей, ждала, когда сын пробудится. Видно, давно так сидела, подперев голову рукой.
– Шо, мамо? – открыл глаза Нестор.
– Сынок! Шо ж ты натворыв, убывець? Люды про тебе тилькы и говорять. Ще до света прибигалы: и суседи, и незнакоми… Скилькы ж ты со своимы бандитамы людей позничтожав? Душегуб… – После бессонной ночи у Евдокии Матвеевны уже не было сил говорить. – Шо вы з батюшкою зробылы! – всхлипнула она. – Голову одрубалы, обсмалылы, як свиню. Звири вы! Вин же тебе хрестыв, миром мазав… Шо ж тепер буде? Опять каторга? Чи в петлю?.. Тилькы покы полиция прийде, люды тебе сами, без всякого суда, вбьють. Хиба таке можно прощать!
Махно хмуро слушал.
– Я думала: вернешься, оженышься, на роботу пидеш – як вси…
На улице раздался какой-то шум, скрип колес. Ко двору Махно подъезжали телеги с селянами.
Евдокия Матвеевна вышла в сени, стала наблюдать через маленькое окошко.
Селяне во двор не шли. Стоя на улице, о чем-то беседовали. Размахивали руками, спорили. Среди них был и Гнат Пасько.
Подошли еще несколько человек. Эти, судя по одежде, были мастеровые с заводов: в промасленных картузах, в темных рубахах-косоворотках.
Нестор натянул полотняные летние штаны и рубаху, подошел к красному куту, достал из-за иконы револьвер, проверил, заряжен ли, сунул за пазуху. Тоже вышел в сени, посмотрел через оконце на незваных гостей.
Некоторые уже открыли калитку, зашли во двор. Рассаживались кто на скамейке, кто на присьбе, в иных местах ее еще называют завалинкой, кто просто присел на корточки. Один ударил кресалом, несколько цыгарок-самокруток потянулись к тлеющему труту.
– За тобою прийшлы, сынок! – прошептала Евдокия Матвеевна. – Вбьють, а хату спалять… Тикай, чуеш!.. Через горище и на ту сторону… Тикай!
– Ну шо вы, мамо! Страхов много, а смерть одна. Ще поглядим…
Отодвинув задвижку, Нестор решительно распахнул дверь и ступил во двор.
Мать осталась в сенях, напряженно следила за сыном, готовая броситься на его защиту.
Нестор стоял на пороге, вглядываясь в лица заполонивших двор земляков… При виде Нестора они встали. Вид у них был смирный, даже робкий.
– Здорово, земляки!
– Так шо, Нестор Иванович, мы до вас! – выступил вперед дедок с седой, рыжеватой от самосада бородой. – Прощению просим, шо с утрева…
– Не далы поспать, – гудели голоса поддержки. – Звыняйте!
Евдокия Матвеевна в сенях застыла в недоумении.
– Такое дело. Балакають у нас, шо тепер будуть эти… волостни Советы. Ну, заместо управы, – обьяснил хмурый, сутулый дядько в постолах и драной рубахе. – Так мы цее… дуже просымо вас головою…
– Ну, це, як тепер говорять в России, председателем, – вставил более грамотный дедок.
– И шоб земельну комиссию…
Махно все еще изучал гостей. Народ небогатый, видно по одежке.
– Зачем я, каторжник, вам нужный? – спросил он, а у самого в глазах зажглись бесовские искорки. Он уже все понял.
– Панску землю надо дилыть по справедливости…
– И не тилькы панску! – вмешался тощий мужичок. – У цых мыроедив, у куркулив, земли наарендовано немеряно! А у мене семеро дитлахив, и на всих – три десятыны! Прокормишь?
– А я вам шо, землемер? – спросил Махно, буравя глазами пришедших.
– Землемеры найдуться… А тут нужон такый, шоб ни чорта, ни Бога не боявся! – разъяснил грамотный дедок. – Шоб, напротив, його вси боялысь! Сами мы трошкы боимся панив. А их, понимаеш, надо крепко напужать! Бо просто так воны не втечуть. А втечуть, так, не дай Бог, з солдатамы назад прийдуть. А то ще й царя возвернуть. Свободное дело!
– Так вы шо ж хотите, шоб я вас, як наседка, под крыло взяв?
– Ну, вроде того… – Дедок застенчиво шмыгнул носом и засмеялся: – Не, вы не наседка, а мы не ти… не цыплятка. Тоже можем, в случай чого, и вилы взять, и косы… Но дело, як бы це объясныть… – Он замялся, подыскивая нужные слова. За него закончил хмурый дядько в драной рубахе:
– Карахтер у вас подходящий, Нестор Иванович! И хлопци з вамы добрячи, з ружжамы, з бонбамы…
– Просыть народ, – закивал головой Пасько. – Земля – вона така… Вона потом полыта та кровью. А перемежування – отчаянное дело! Не всякый визьметься! Бо можно и пострадать за обчество.
Молчал Нестор. Густой махорочный дым висел над пришедшими. Их все прибывало. Некоторые, робея войти во двор, оставались на улице. Только их головы, словно выставленные для просушки глечики, торчали над тыном. Старики прикладывали ладони к ушам.
