«Москали» удалились.
Комиссар оглядывался по сторонам, явно не зная, на кого опереться. От вооруженных анархистов, стоявших неподалеку, ждать поддержки, кажется, не стоило.
– От шо! – обратился Нестор к приезжему, извлек из кармана часы и щелкнул крышечкой. – Даю вам ровно час, шоб покинуть революционную анархическую территорию волости. Найдем через час – расстреляем!..
Банько посмотрел Нестору в глаза и окончательно убедился, что происходящее – не сон, не фантасмагория и этот «голова» не шутит.
– Время пошло. – Нестор закрыл часы, вновь щелкнув крышечкой.
И вот уже бричка с комиссаром и молчаливым ездовым вовсю мчалась по пыльному шляху… Какой же русский не любит быстрой езды!
Глава тридцать первая
Осень влетела на Гуляйпольщину неожиданно. Земля стала пустой, оттого степь казалась теперь особенно просторной. Лишь дальние строгие гребенки тополей да кое-где половецкие курганы обозначали ее границы.
Два могучих вола тянули тяжелый вернеровский плуг. За ними шла немалая толпа селян-гуляйпольцев, наблюдая за тем, как на месте рыжеватой, омытой осенними дождями стерни вырастают черные волны чернозема.
Нестор и Тимош Лашкевич медленно ехали на расписной панской тачанке, наблюдая за работой. Тимош делал какие-то записи в толстой тетради.
Землемер, косой саженью отмахивая переступы, двигался вдоль межи. Остановился. По его знаку остановились и селяне.
– Шестьдесят! – прокричал землемер Лашкевичу и рукавом брезентовой куртки смахнул с лица пот.
– Пасько! – Тимош сделал пометку в тетрадке и, написав что-то на отдельном листке, проштемпелевал его печаткой. Уже не царский орел подтверждал передел земли, а новый герб, изобретенный Махно: меч, пронзающий сердце, и надпись «Свобода или смерть».
– Гнат! – позвал Нестор. – Иди распишись!
Старый Гнат подбежал, чуть кутыльгая, к тачанке, схватил листок. По лицу его текли слезы. Неожиданно он схватил руку Нестора и попытался прижаться к ней губами.
Махно отдернул руку, как от кипятка:
– Сдурел, Гнат? Ты эти панские дела забудь навсегда! У нас зараз свободное сообщество граждан, а не то шо…
– Та як же, – бормотал Гнат. – Та це ж… Як бы мой покойный батько на це глянулы… Шестьдесят десятын!.. З бумагою… и навечно… И детям моим и внукам. Так я понимаю?
– Правильно понимаешь, Гнат!
Меж тем двое селян, достав с воза кол, сделали затесь, и землемер, послюнив чернильный карандаш, написал на свежем срезе фамилию Пасько и вывел еще какие-то ему одному ведомые цифирки.
– От твой пограничный стовб! – сказал Гнату Лашкевич. – Будеш стоять тут, як часовой з ружьем…
– И буду! – откликнулся Гнат, улыбаясь щербатым ртом. – За свое – до смерти буду стоять!..
А волы продолжали блестящим лемехом резать жнивье. Толпа шагала следом, загипнотизированная небывалым зрелищем – дележом панской земли. Дошли до старого, посеревшего от времени столба с выцветшей надписью.
– Стой! – вновь закричал пахарям землемер. – Кончилась земля пана Данилевского, пошел перелог пана Фальцфейна…
– Дуй дальше! – приказал ему Махно. – Панской межи больше нема… вся земля наша, до самого Черного моря.
И волы потянули плуг дальше, словно шутя одолевая сопротивление влажной земли.
Федос Щусь ехал на лошади рядом с Нестором.
– А мы ж не только землю делим, Федос, – посмотрел на него Махно. – Мы армию создаем… Вольную анархистску армию, яких еще на свете не было… Они за свое стоять будут до смерти. Назад не дадут отобрать, хоть убей. Оружие надо всем раздать… Свистнул – и они тут. И столько, сколько надо. На своих конях, при своей амуниции. Сила!
– А хто отнимет? – усмехнулся Щусь. – Российськой армии уже нема, германы сюда не придуть, а в Киеве какаясь Рада… профессора та эти, як их… пысатели… Балаболы, словом. Ихний комиссар и тот смылся!.. Не, всё! Земля теперь навек наша! Никто до нас больше не сунется!
– Твоими бы устами… – задумчиво произнес Махно. – Оно бы хорошо. И дядько Гнат так же, як ты, думает, только он из-за своей малограмотности. А наука по-другому учит: передела земли, як и всякой собственности, без крови не получается.
– Сильно ты стал ученый, Нестор! Смотри, як бы тебя каким-нибудь министром не призначили.
– Не призначат, – нахмурился Махно. – Пока министров-анархистов ще не было.
– Так в чем дело? Будешь первый! – веселился Щусь.
Имение пана Данилевского обезлюдело. Вся мебель была на месте, и пол блестел, как всегда, и гардины висели на окнах… но – пусто. Не слышно голосов, смеха, не видно слуг.
Вместо картин – светлые прямоугольники. Старый пан держал в руках портрет сына-офицера. Медленно, шаркая туфлями, спускался он по лестнице, неся свое главное сокровище. Во дворе уже готовили к дороге старинный, но просторный рыдван. Были увязаны и приторочены к задку чемоданы и сундучки.
На полукружье трехступенчатого входа, уставленного крашенными под мрамор колоннами, Данилевский столкнулся с Махно.
– Оставляю вам все в полной сохранности, гражданин Махно, – спокойно сказал Данилевский. – Картины, извините, забираю… Вы, наверное, другие портреты захотите повесить? Карла Маркса?..
– Карл Маркс нам ни к чему, хотя уважаем, – ответил Махно. – А вы бы оставались. Все же хозяйство серьезное. Приглядели бы.
– Нет уж… Не впрячь в телегу коня и трепетную лань… Закрома полны хлебом, в кошарах полторы тысячи овец, скотники на местах. Так что сдаю как под расписку.
Нестор сощурился:
– Другой бы разорил все перед уходом… Или, может, надеетесь вернуться?
Данилевский пожал плечами:
– Кто знает. Украина столько раз горела, нищала и возрождалась, что… Господь лишь ведает. «И не только не стал роптать, но сказал: Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Его…»
– Верите?
– Не знаю. Но этим утешаюсь!..
Данилевский смотрел, как в обширный двор поместья въезжали телеги, брички, таратайки. Бабы сидели на узлах, дети были засунуты, как куклы, между тюками, мужики шагали рядом, держа поводья в руках.
Во дворе все они робели, оглядывались. Дом огромен, кругом чистота. Аллейки. Клумбы. Невдалеке аккуратные хозяйственные постройки под черепицей.
– Стало быть, коммуна прибывает, – сказал Данилевский скорее с грустью, чем с насмешкой. Он все еще держал у ног портрет, и так выходило, что в беседе принимали участие не двое, а трое. У молодого бравого офицера на полотне взгляд был холодный, твердый. Этот не простит. Евангелием не утешится. – Скажите, вы хоть понимаете, что такое высокотоварное хозяйство? – спросил старый пан.
– Прибыльное, – ответил Махно. – Дает продукцию на вывоз, на продажу.
