По коридорам сновали люди. Тащили кто подушку, кто табуретку из людской, кто перину, а кто и граммофон с огромным раструбом. Повсюду слышался детский смех, возгласы удивления от увиденного. Многие, похоже, полагали, что с переездом в «панские хоромы» и жизнь у них будет «панская», без тяжелого труда.
Глава тридцать вторая
Нестор ввел жену в обставленную всей необходимой мебелью комнату. У Насти уже наметился животик, приподнимающий длинную свободную спидницу. Но лицо ее не припухло, оставалось все таким же прекрасным. Нестор любовался ею.
– От это наша хатка, – сказал он. – Хлопцы проголосовали, шоб нам отдельно дали, як семье с малым дитем.
– Красота яка, Господи! – пришла в восторг Настя, оглядывая светлую просторную комнату. Она повернула медный краник у высокого фаянсового умывальника. Умылась, подставляя ладони под тонкую струйку воды. Затем подбежала к саженному зеркалу в бронзовой раме: – Яке больше дзеркало, Нестор Ивановыч! Я в таке николы не дывылась! Во весь рост! Аж сапожки видать.
Настя начала вынимать из объемистой торбочки принесенную с собой мелочь: гребенки, мотки ниток, какие-то коробочки, вышитые салфетки, рушнички. И как большую ценность извлекла музыкальную шкатулку, ту самую, что ей когда-то, давным-давно, подарили хлопцы.
– А это зачем? – удивился Нестор. – Надо же, сберегла!
– Це ж та музыка. Помните?
– Ну, помню. И зачем?
– А дытынка буде. Як заплаче, я сразу… – Настя покрутила ручку, и комната заполнилась нехитрой мелодией.
Через секунду она заметила у кровати ночной фаянсовый горшок, разукрашенный цветами.
– Ой, яка красивая макитрочка с ручкой… Чого це вона на полу?
– Это ж параша, дурненька, – засмеялся Нестор.
– Яка параша?
– Така! Куда царь пешком ходит. Поняла?
– Ой, а яка ж красива!.. Ни, до витру можно и на улыцю сбегать, а це пускай буде для цвитив.
Нестор, продолжая смеяться, бухнулся на мягкую, застланную атласным одеялом кровать.
– А кровать яка! Иди ко мне, Настюха! – кошачье-ласковым голосом позвал он.
– Ой! – вздохнула Настя и прилегла рядом с мужем. – Потрогайте, Нестор Ивановыч! Такый крутый живот. Мабудь хлопчик буде… Чуете?
– Чую, чую… Ну шо ты меня все: «Нестор Иванович, Нестор Иванович»? Як на собрании, ей-богу…
– Так невдобно ж. Вы такый чоловик зараз… особенный!
– То я для всех других – особенный. А для тебя – чоловик, муж.
– Та я понимаю. А тилькы нияк не можу привыкнуть, – оправдывалась Настя.
Вечерами, взяв с собой керосиновую лампу, Нестор усаживался на высокой стремянке под самым потолком библиотеки, где ряды книг, тускло отсвечивая золотыми корешками, словно перекликались друг с другом.
Сидел, перебирал книги. Иногда задумывался, держа в руках томик в изящном переплете. Листал страницы. Морщился, стараясь понять. Или крутил головой, когда в его руках оказывалась книга на немецком или французском. Рассматривал виньетки, картинки. Так хотелось проникнуть в тайну каждого сочинения…
А потом спускался вниз, тихонько шел в свою комнату. С лампой в одной руке и стопкой книг в другой, он ногой открывал дверь. Молодая жена не спала. Сидя за столом, она шила младенцу приданое, ловко разрезая ножницами панские простыни и умело кладя стежок.
Нестор присаживался рядом, продолжая листать книжки. Или, примостившись в углу на табуретке, садился тачать сапоги. Инструменты он раскладывал на полу перед собой. Движения его были точны, и он явно получал удовольствие от работы. «Цыганская» игла в его руках была так же ловка, как обычная у Насти.
– От, гляди, Настюха, – бормотал Махно, подгоняя задник. – Футор вытяну под колено… капик подтяну, шоб не морщило… Крепенькие будут сапожки!
– Ой, Нестор Ивановыч! – вздохнула Настя. – Вы ж голова всей волости! Як пан! Ще й выще! А робыте чоботы, як простый сапожник. Шо люды подумають?
– Дурненька ты у меня, Настюха, – добродушно отвечал ей Нестор. – Когда ты поймеш, шо мы с тобой живем в анархическом обществе? Все равны, все трудятся… простым трудом. От я… два дня в Гуляйполе разбираюсь с делами, два дня тут коммуной занимаюсь, а два дня чоботы шью… Ты пойми, анархия – это ж… В таком обществе, шо мы с тобой сейчас строим, люди ще никогда не жили. Без власти. Все решаем сообща… Мы с тобой, Настя, может, на весь свет первые…
Настя задумалась. У нее был свой, бабий, ум. На глаза навернулись слезы.
– Страшно! – сказала она.
– Чего страшно?
– Страшно жить не так, як деды наши жили. Не по обычаю.
– А плачеш чего?
– Не знаю… Дуже хороша зараз жизня. Даже чересчур…
– Не пойму, чего ж ты плачеш, если жизнь тебе нравится?
– Так хорошо довго не бувае. Оно ж всегда так: як шо дуже хорошо, то потом буде дуже погано.
– Ты смотри, целая философия! – усмехнулся Нестор. – Дурочки вы, бабы! Каркаете… Я вот нужную книжку у пана нашел! Радуюсь! А ты тут мне дождь устраиваешь…
Но Настя думала о своем.
– И шо оно такое – анархия, шо оно дорожче жизни, Нестор Ивановыч?
Он удивленно посмотрел на нее, тоже задумался. Как ей объяснить?
– От послушай! Жил на свете такой человек, Бакунин. Сильно ученый. И придумал он такую науку – анархизм. Не сам, конечно, придумал. Щоб все люды были равны, шоб не было богатеев и бедных, властных и подвластных, вольных и невольных…
– Ох! – вздохнула Настя. – Несчастный!
– Наоборот, счастлывый… И пошел, значить, он кругом революции делать, народ поднимать… Долго гонялся за ним царь и в конце концов поймал…
– Ох!
– Заковал в кандалы. И бросил в темницу – навечно…
– Так, як вас, – тихо заметила Настя.
– Дозволил царь старому слепому отцу Бакунина явиться в тюрьму, шоб уговорил сына отказаться от анархии, подписать бумагу, бо и в темнице такой человек был страшен царю!.. Попросил его отец: сынок, отрекись ты от анархии, от революции ради меня, старого, а то помру я от тоски, шо ты тут гниеш в сырости и темноте. И не выдержало сердце у сына, пидпысал бумагу. И царь помиловал его, выслал в Сибирь… на волю, на жизнь, хоть и далеко от дома… – Махно немного помолчал, затем продолжил: – А как умер отец, сынок убежал из Сибири и по всему свету снова начал революции делать… От такая сила у этой науки – анархии.
Настя снова всхлипнула:
– А все одно… хоть и помер батько, а слово – оно дадено, його Бог слыхав… Нельзя було!
– И в кого ты такая дурненькая! – Нестор обнял плачущую Настю. – Взволновал я тебя, а нельзя ж…
Она тоже обхватила его руками, словно ища защиты от неведомой силы, которая была воплощена для нее в этом непонятном слове «анархия».
