– Итак, я буду возглавлять людей на мосту…
– Нет, – перебила его мать. – Мне нужно там твое знамя, чтобы привлечь неприятеля. Но не ты.
– Тогда, значит, с первой волной подкрепления…
– Нет.
Она посмотрела на него тем самым высокомерным взглядом, из-за которого Лео каждый раз чувствовал, будто он все еще ребенок.
– Нашу кавалерию мы оставим в резерве, в Садлендале. – Она кивнула в направлении едва заметных дымков, поднимающихся в небо за мостом. – Я хочу, чтобы ты был там.
– В резерве? – Он махнул рукой туда, где была долина. Где была слава. Где были песни. – Наконец-то мы собираемся драться, и ты оставляешь меня с багажом?
– Ну, я же не отсылаю тебя обратно в Остенгорм. – Мышцы на ее висках задвигались, когда она сжала зубы. – Если что-то пойдет не так, а это запросто может случиться, у тебя будет возможность прилететь на лихом коне и всех спасти. Ведь мы все для этого здесь и собрались, не так ли? Чтобы быть свидетелями рождения твоей легенды?
– Это так несправедливо! – заныл он, еще больше сердясь от докучливой мысли, что, возможно, ее слова могут быть всецело справедливы. – Когда тебе предстоит сражаться за свою жизнь, ты же не оставишь свой лучший меч на каминной полке и не бросишься в атаку с хлебным ножом!
– В этой армии есть и другие люди, умеющие драться. – Она говорила с ледяным спокойствием, но по ее лицу разливался сердитый румянец. – Люди с опытом, понимающие, насколько важно соблюдать осторожность и планировать свои действия, и делать, черт возьми, то, что им говорят. Ты слишком безрассуден, Лео. Я не могу так рисковать.
– Ну уж нет! – рявкнул он, хрястнув кулаком по старой стене так, что с нее посыпались камни. – Я скоро буду лордом-губернатором! Я уже не мальчик…
– Тогда и веди себя соответственно, черт тебя дери! – вызверилась она с такой яростью, что он даже немного отпрянул. – Я не собираюсь с тобой торговаться! Ты остаешься с резервом, конец разговора! Твой отец мертв! Он мертв, и я не могу потерять и тебя тоже! Ты понимаешь это?
Она повернулась к нему спиной и повторила, глядя в долину:
– Я не могу потерять и тебя тоже…
Ее голос едва заметно дрожал, и каким-то образом это зацепило его глубже, чем любой удар мечом. Лео стоял, глядя на нее во все глаза, внезапно ощутив свою вину и стыд, чувствуя себя полнейшим дураком. Она поддерживала его, когда его отец умер и весь его мир распался на куски. Она стояла возле могилы с сухими глазами, молчаливая и суровая, и Лео сквозь слезы думал о том, насколько она бессердечна. Но теперь он увидел, что она оставалась сильной, потому что кто-то должен был это делать. Она поддерживала их всех, с тех самых пор. А он, вместо того чтобы испытывать благодарность, быть хорошим сыном, помогать ей нести эту невероятную ношу, ныл и жаловался, и дергал ее, словно на карте не стояло ничего большего, чем его гордость.
Смогнув слезы, он шагнул к ней и мягко положил руку ей на плечо.
– Ты не потеряешь меня, мама, – сказал он. – Ты никогда меня не потеряешь.
Она накрыла его ладонь своей. Внезапно ее рука показалась ему старой, хрупкой; он заметил морщинки вокруг костяшек на тыльной стороне.
– Хорошо, я поведу резерв, – сказал он.
Они стояли рядом, обдуваемые ветром, глядя вниз в долину.
Конец веселья
Грохот ручки, плеск грязной струи, наполняющей ведро, колыхание воды и журчание стекающих капель. Она подняла его, дыша с присвистом, чувствуя, как дрожат ноги, руки, плечи, передала Май, приняла у старика слева пустое ведро, громыхнув ручкой, и вновь наклонилась к воде.
Она стояла согнувшись, по колено в реке, закатав промокшее платье и заткнув его за пояс, сделанный из узловатой веревки, давно оставив все мысли о приличиях. Все мысли о приличиях были оставлены в тот момент, когда она, пошатываясь, выбралась из этой мерзкой реки в первый раз, в одних панталонах, дрожа с ног до головы.
Грохот, плеск, колыхание и журчание. Как долго уже она наполняет эти ведра? Кажется, долгие часы. Пока синий вечер не перешел в серые сумерки, и затем в полубезумную тьму, освещенную отблесками пожаров. Пока отдаленный запах дыма не превратился в настойчивую щекотку в глубине носа, а затем в неотвратимую, царапающую вонь, от которой она задыхалась при каждом вдохе, даже несмотря на мокрую тряпку, намотанную на лицо. Как долго она наполняет эти ведра? Кажется, долгие дни. Ей казалось, что она наполняла ведра всегда, и всегда будет наполнять.
Женщины, выстроившись цепочкой, передавали по рукам плещущие бадьи, кастрюли, горшки вверх на берег; дети тут же прибегали обратно с пустыми, пробираясь сквозь горы мусора, чтобы Савин могла их снова наполнить – грохот, плеск, колыхание и журчание.
На том берегу реки горели фабричные здания. Языки пламени взмывали в ночное небо, огромные трубы черными пальцами торчали на фоне ослепительного огня, их отражения извивались в неторопливой воде. Горящие куски падали с неба на улицы, на пляж, в реку, словно охваченные огнем птицы; они шипели и трещали, танцующие огоньки плыли по черному зеркалу воды несколько мгновений перед тем, как погаснуть.
Наверху, среди горящих зданий, в конце живой цепочки, мужчины сражались с огнем – орали, ревели, вопили друг на друга. Может быть, от гнева. Может быть, от отчаяния. Может быть, подбадривая – Савин была слишком измотана, чтобы различать разницу. Она так устала, что едва могла вспомнить, как говорить. Как думать. Она сама превратилась в машину – в машину для наполнения ведер. Что бы подумали о ней ее влиятельные друзья в Солярном обществе, если бы увидели ее сейчас? Она измученно фыркнула, но звук застрял в ее горле, и ее едва не вывернуло. «Так ей и надо, этой суке» – вот что, скорее всего.
Грохот ручки, плеск воды, наполняющей ведро, колыхание и журчание. Она передала Май очередное ведро, чувствуя, как ее ноги, руки, плечи дрожат от усилия. Почему ее так трясет? От холода, от усталости, от страха? И есть ли разница?
У нее перехватило дыхание, и внезапно Савин зашлась в приступе кашля, внезапного, как удар в живот. Она перегнулась пополам, чувствуя, как измученная грудная клетка вибрирует с каждым натужным вдохом, сорвала тряпку с лица, и ее вырвало. Не так уж много в ней и было – едкая желчь и гнилая вода, ее скромный вклад в сточную канаву реки.
С усилием совладав со своими легкими, она нагнулась, чтобы наполнить очередное ведро. Грохот, плеск, колыхание и журчание…
На ее плечо легла чья-то ладонь. Лидди.
– Потушили, – сказала она.
Савин тупо уставилась на нее, потом перевела взгляд наверх, к зданиям на берегу. Клубы дыма все еще поднимались к небу, но огня не было видно. Она выбрела из реки и упала на четвереньки на склизкую гальку, вымотанная до предела. Выгнула спину в одну сторону, потом в другую, чувствуя, как боль пронзает ее до самых пяток, насквозь простреливает шею. Лишь слабая тень того, что ее отец, вероятно, ощущал каждое утро. Может быть, это должно было породить в ней сочувствие к нему. Но, как он сам любил повторять, боль ничему не учит, кроме жалости к себе.
