Прибавил государь жалованья Панталеону. И на выкуп христиан Газской области от турок тоже дал денег. И кафтан камчатой, холодной смирной камки пожаловал. И рясу суконную на белках. И шубу соболью под камкой. Ничего не жалко было Алексею Михайловичу, царю всея Руси, Панталеону отдать. Только бы урядил его поскорее с Никоном.
Качали головами бояре, записывая повеления государя. Но ничего не говорили бояре. Знали бояре, что государю виднее, на что казну свою тратить...»
— Занятно писано... — прерывая чтение, сказал какан.
Он сидел сейчас вполоборота к Арсену, и в этой позе сходство его с Панталеоном было поразительным.
— Зачем ты читаешь это? — спросил Арсен. — Ты ведь знаешь, что я не писал этого.
— Не писал?! — удивился какан. — А кто же записал тогда? Твоей рукой, твоей секретной азбукой... Ты делаешь успехи, Схария... Раньше ты не умел заглядывать в будущее... Теперь умеешь. Теперь у тебя есть власть над будущим. Как ты запишешь в своей книге, Схария, так и будет.
— На что же мне употребить эту власть над будущим? — спросил Арсен. — Ты меня сделал Схарией, тебе и принадлежит его власть над будущим.
Заплескался темнотою смех какана.
— Ты всё постиг, Схария! — сказал он. — Владея будущим, ты стал сильнее меня.
Ещё ни разу не удавалось разглядеть лицо какана. Всегда он садился так, что на лицо его падала тень. Только по интонациям в голосе и судил Арсен о настроении какана, о том, как реагирует он на его слова. Сейчас в спокойном голосе какана прорывались издевательские нотки.
— Схария... — тут же укоризненно сказал какан. — Теперь тебе уже и голос мой не нравится? Почему ты не веришь мне? Молчишь... Ты боишься, Схария, что я и есть твой приятель, Панталеон? Ну, это же глупо... Я знаю, что ты мечтаешь увидеть моё лицо. Я покажу тебе его.
— Когда покажешь? — неожиданно для самого себя спросил Арсен. — На мессе, которая неведомо когда будет?
Снова заплескалась смехом какана темнота.
— Всё теперь в твоей власти, Схария! — сказал какан, поднимаясь из-за стола. — У тебя есть тетрадь, Схария, а с нею и власть над будущим. Садись и пиши. И всё, ты ведь знаешь это, будет так, как ты запишешь. Не бойся. Пиши. Пиши, Схария!
Не в силах был противиться Арсен повелительному голосу. Медленно подошёл к столу. Сел.
На столе лежала раскрытая тетрадь.
Какан взял брошенное перо, подвострил кривым ногтем, протянул Арсену.
— Пиши, Схария! — повелительно сказал он.
Взял перо Арсен, послушно обмакнул в чернильницу. Написал: «Месса была...» Поднял голову.
— Какое число поставить, какан? — спросил почти так же умоляюще, как сегодня у Панталеона, когда просил благословения.
Но какан внял мольбе.
— Июля... — сказал он. — Двадцать пятого числа.
Возликовал Арсен. Не отвергнута была мольба.
И сразу же, пока ещё писал слово «июля», глухое раздражение накатило на него. Дрогнула рука.
«Двадцать шестого числа...» — записал он.
Отодвинулся от стола какан.
— Ты сам выбрал число, Схария... — сказал он печально. — Ты всё выбрал сам.
Выронил перо Арсен. И следа раздражения не осталось в нём, ничего не было, кроме страха.
— Что же теперь будет, какая? — прошептал он, холодея от ужаса.
— Чему назначено быть, то и будет, — ответил какан. — Ты меня не увидишь теперь до мессы, Схария. А ты хотел увидеть лицо... Смотри!
Он подошёл к окну, где было больше света.
— Подойди и ты, Схария, чтобы лучше запомнить меня.
— Нет, нет! — вскочил Арсен. — Не нужно, какан!
— Подойди! — проговорил какан. — В конце концов, мне ведь обидно даже, что ты меня за своего приятеля Панталеона принимаешь.
Встал Арсен. Покорно подошёл к окну. Остановился, не смея поднять голову.
— Смотри! — сдёргивая со своей головы мешковатый куколь, сказал какан. — Смотри, Схария!
С трудом поднял голову Арсен и тут же отшатнулся. Смеющееся, смотрело на него его собственное лицо.
Когда Арсен очнулся, какана уже не было в келье.
Догорала на столе неведомо кем зажжённая свеча. В потемневшем слюдяном оконце неясно и блескуче отражалось бледное лицо Арсена. Сильно болела голова. Едкий серный запах стоял в келье.
Шатаясь, еле добрался до стола Арсен. Сел. На столе лежала раскрытая тетрадь.
«Месса была июля двадцать шестого числа...» — было записано в тетради.
Рассеянно перевернул страницу Арсен. Здесь шла запись его разговора с каканом. Про то, как умолял его Арсен назвать число мессы, как сжалился какан, как дрогнула в приступе раздражения рука Арсена и поставила другое число. И про лицо какана тоже было записано в тетради Арсена.
Сжал руками голову и застонал.
— Я схожу с ума... — прошептал он, и тут же дерзкая и обжигающая возникла другая мысль. Лихорадочно начал листать Арсен тетрадку. Ну да... Он же ведь уже давно заметил это. Если какан существует и если то, что он говорил про тетрадь, правда, то это так и есть в действительности. И Арсен ведь уже давно заметил это. История с челобитной Славинецкого была записана в тетради задолго до того, как Славинецкий подал свою челобитную.
И сразу рассеялся страх и тягость. Дерзкое воодушевление охватило Арсена. Он и на самом деле был властелином будущего. Ведь не могло же быть такого, чтобы великий государь ради челобития туповатого киевского монаха отменил решение Церковного Собора. После этой челобитной Славинецкого в лучшем случае ждала бы ссылка куда-нибудь на Соловки, но это он, Арсен, придумал, чтобы всё случилось так невероятно и так, как он придумал, — и случилось! Зачем же тогда бояться кого-то! Всё в его, Арсена, власти. Возбуждённо схватил Арсен отброшенное перо. Обмакнул в чернильницу, и тут рука его застыла. Арсен сообразил, что не знает, что надо писать. Не знает, чего он хочет...
Не выпуская из пальцев пера, встал Арсен. В задумчивости прошёл по келье к окну. Повернулся. Пошёл назад. Снова к окну. Всё быстрее становились шаги. Келья не велика была. Но всё быстрее ходил Арсен. К окну. Теперь поворот. К двери. Снова поворот. Почти крутился Арсен. Всё скорее. Всё скорее. Скорее придумать что-нибудь. Скорее. Скорее...
7
Сбылось всё, что было записано в тетради Арсена. Небываемое исполнилось. Необыкновенно быстро возвысился самозваный газский митрополит, никакое церковное дело не обходилось теперь без его участия. Красную, столько схожую с кардинальской мантию его часто в Кремле видели. Как тревожный огонь, ещё издалека, было видно Панталеона Лигарида.
Неспокойно в Москве было. Цены выросли невероятно, и с каждым днём всё больше становилось на Москве воровских денег.
