— Опочивай, матушка... — сказали. — И так ты, государыня, горя натерпелась. Убег, видно, кат окаянный. А может, и с горы где сверзился...
Пришлось и Аввакуму грех на душу взять, соврать пришлось.
— Все, — говорит, — православные, может быть... Места-то глухие совсем.
— Глухие, батюшка... Как ты с бабами да со старичьём доплывёшь, не знаем...
— Одна надёжа на кормщиков... — отвечал Аввакум.
— Дак и кормщика тебе неважненького кум твой дал...
— Зато другой больно добрый! — кивая на крест, установленный на носу лодки, ответил Аввакум...
Через десять лет, вспоминая в пустозерской яме о первом дне своего пути из ссылки, протопоп Аввакум напишет Епифанию:
«А я, — простите Бога ради, — лгал в те поры и сказывал: «нет ево у меня!» — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб Христов, простите же меня, что я лгал тогда. Каково вам кажется? Не велико ли моё согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же сделала, да и Писание ея похваляет за то. И вы, Бога ради, порассудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение, или епитимию, понеже мы заодно воровали — от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к Богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном Суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец...»
Не замедлит с ответом духовный отец Аввакума — старец Епифаний, сидящий в соседней с Аввакумом яме...
«Бог да простит тя и благословит в сем веке и в будущем... — напишет прямо в рукописи аввакумовского «Жития» Епифаний. — И подружию твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь».
Много вёрст осталось за спиной Аввакума, ещё больше этих вёрст было впереди, но никогда уже после не было у него такого счастливого пути...
И вроде по тем же рекам плыли, так же скуден припас был, те же беды в пути подстерегали, только тяжести почему-то не было. С молитвой плыли, и Господь всё посылал в нужное время. Когда припас иссякать стал, изюбра добыли. Тем мясцом и питались, пока до Байкала не добрались. А там рыбаки... Обрадовались Аввакуму.
— Вот, — говорят, — батюшко, на твою долю Бог в запоре
[11]нам дал, — возьми себе...
И набросали в лодку осётров. Куды столько?
И через Байкал, слава Богу, переплыли. В конце пути испугались, когда погода портиться стала, но и тут Бог миловал. Уже когда пристали к берегу, разразилась буря. Да такая, что и на берегу с трудом место для укрытия сыскали.
К началу холодов уже в Енисейске были.
Семь лет уже не бывал Аввакум на настоящей церковной службе. В Даурии он сам служил, совершал требы где придётся — в избе так в избе, а под ёлкой попадёт — тоже добро. Под дождём приходилось служить, под снегом... Теперь в церковь пришёл в Енисейске. По новым служебникам вершилась служба, но не ушёл Аввакум — так за эти годы стосковалась душа по храму.
И в засыпанном снегом Рождественском монастыре тоже служили по новым книгам...
Горько было видеть это Аввакуму. Когда услышал в Иргенском остроге, что велено возвращаться из ссылки, что низвергнут с патриаршества Никон, нимало не сомневался Аввакум в победе дела, за которое стоял. Получалось иначе. И Никона нет, а еретичество, заведённое им, осталось.
Хотя и это тоже можно было понять. Непонятно было другое. Уже в себе самом не чувствовал Аввакум прежней решимости, трудно было, как в прежние времена, безоглядно отвергнуть всю оступившуюся Церковь, истосковалась за долгие годы душа по благолепию службы. Слаб, слаб человек, взыскует его душа прекрасного...
Иные причины тоже имелись. Легко идти безоглядно вперёд, когда не знаешь, что впереди ожидает тебя. Теперь Аввакум знал. И что его ждёт, и что — семью...
От мыслей этих печален стал Аввакум, сумрачен.
— Что случилось, Петрович? — забеспокоилась Настасья Марковна. — Здоров ли?
— Что сотворю, Марковна? — ответил Аввакум. — Зима еретическая на дворе... Говорить мне или молчать? Связали вы меня... Страшно на новые испытания вас обречь...
— Господи помилуй! — перекрестилась Настасья Марковна. — Что ты говоришь такое, Петрович? Сам же читал из Апостола: «привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены». Я тебя с детьми благословляю, Петрович... Дерзай Слово Божие проповедати по-прежнему. А о нас не тужи. Пока изволит Бог, вместе жить будем, куда ты — туда и мы пойдём... А коли разлучит Господь, в молитвах своих не забывай нас...
Встал Аввакум, низко поклонился жене.
— Спаси, Господи! — сказал. — Тяжесть ты с души, Марковна, сняла. С глаз — слепоту печальную. Спаси, Господи!
— Силён Христос и нас не покинет... — ответила Настасья Марковна и слезинку смахнула со щеки. — Поди, поди в церковь, Петрович! Обличай блудню еретическую!
Ещё раз поклонился ей Аввакум.
А весной, как только открылись реки, поплыли дальше.
Уже ничего не боялся Аввакум. Ни сибирской быстрины речной, ни войны, вставшей тогда на Оби и Иртыше... Чего опасаться? Всё в руках Божиих...
Ещё два года пути оставалось до Москвы. Три года заняла обратная дорога. А в Даурию пять лет, против воды, плыл протопоп. В такую вот несусветную даль попасть угораздило. Много про то говорить...
Пока плыли по Оби, часто видели по берегам верховых татар в островерхих шапках. Вооружённые луками, выскакивали они на берег и снова скрывались в лесу.
«Вываляй виноземных руках... — запишет девять лет спустя в своём «Житии» Аввакум. — На Оби, великой реке, предо мною 20 человек погубили християн... А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы-то уж знаем: как бабы бывают добры, так и всё о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали... Приехал на Верхотурье, — Иван Богданович Камынин, друг мой, дивится же мне: «Как ты, протопоп, проехал?» А я говорю: «Христос меня пронёс, и Пречистая Богородица провела; я не боюсь никово; одново боюсь Христа».
Глава шестая
1
Пятый год вдовствовала Русская Церковь... Пятый год медлил государь, не зная, что сотворить. Шли челобитные, звучали голоса — все торопили государя с решением. Недавно сообщили из Приказа тайных дел, что взяли на допрос сумасшедшего монаха Арсена, возомнившего себя Схарией. Под пыткой открыл монах шифр, которым писал о делах церковных в чёрной тетради. Среди прочего и про государя было писано там. Дивился безумный монах, что внял государь челобитию Славинецкого. Писал, что помощника государь обрёл себе в Паисии Лигариде, подозрительном и недостойном иерархе.
